Королевская аллея - [135]

— Но это немыслимо, — запротестовал Томас Манн. — Я не любитель катаний по утренней росе на дрожках. Я понимаю: такая беспутная жизнь убила бы меня, преждевременно выбросила бы с намеченной колеи. И потом, у меня с собой только триста марок.

Шофера, однако, это вполне устраивало; он тронулся и свернул на Королевскую аллею.

— Меня надо оставить в покое. Я происхожу из уважаемой семьи и черпаю силы из привычного порядка.

— Ах, но дело ведь не только в этом. Скорее вам нужен порядок, потому что внутри у вас колышется пламя.

Ситуация в самом деле была немыслимой. Пока Клаус Хойзер задавал себе вопрос, не виновен ли он в какой-то разновидности преступного похищения — но при всем том хотя бы сохранял здравый ум, — Томас Манн, на заднем сидении, словно окаменел, сидел прямой как доска и никак не реагировал на скользящие мимо мертвые магазины.

— Что, плохо себя ведет водяной дух?

— Я бы сказал, да, — донесся ответ; но, может быть, Томас Манн просто чувствовал себя (снова или вообще впервые) персонажем романа.

— Мы ничего никому не скажем.

— Это уж точно.

Шофер, наслаждаясь отсутствием машин, не останавливаясь, пересек железнодорожный переезд.

— А правда, — Клаус наклонился вперед, — что писатели используют для работы своих близких, тех, кого они любят или ненавидят или кто им просто интересен: потрошат, сжигают… отчего их собственный путь всегда отмечен отброшенными оболочками и пеплом?

— Это достаточно известный феномен.

Томас Манн не вполне безупречно вписывался в пространство лимузина, крыша была для него слишком низкой, но что ж поделаешь — коляски, запряженные парой лошадей, теперь не ездят.

— Богам, — заговорил он очень серьезно, — люди приносят жертвы, а под конец жертвой становится сам бог. Но кому интересно, кто или что мучит меня? Я, Клаус, в переменчивом круговращении вещей и людей тоже являюсь горящей свечой, которая жертвует своим телом, чтобы сиял свет; я тоже являюсь — был — тем опьяненным мотыльком, что сгорает в пламени: символом всякого жертвования своей жизнью и телом ради духовного смысла. Я не сам положил такой жребий в свою колыбель, он уже был в мою колыбель положен. После-чувствие, пред-чувствие, Клаус… Да, способность чувствовать — к ней сводится всё. Пусть наши глаза широко раскроются для переменчивого единства мира — пусть будут большими, ясными и знающими.

На загородную прогулку, на обычную ночную проделку это не похоже.

Хойзер молчит, шофер тоже.

— Вы ведь и меня сожгли, не так ли?

— Ты это мне ставишь в вину? Ты со своим здоровым эгоизмом вовремя удрал. Да иначе и быть не могло, никоим образом. Ты вовремя спас мое творчество от реального водоворота страстей. Благодаря этому я затем мог одухотворять, рафинировать и — согласно собственной режиссуре — интерпретировать то, что меня взволновало. Из одной человеческой истории получилась история для многих.

Далекое трепетное одиночество этого человека… такое можно предположить; но ведь, наверное, и ощущение благополучия у него иное, чем у большинства.

Домá тем временем поредели.

Роса стекает по стеклам.

Уже полоса зари?

Они могут друг другу доверять.

— Самое крайнее: оно уже подступает ко мне, Клаус. Смерть, последний полет в пламя — во Все-Единство, как же ей тогда не быть превращением и только? В моем сердце… Дорогие картины, и ты тоже, покоятся там… Каким же радостным будет миг, когда мы, однажды, снова проснемся вместе!

Клаус оглянулся в поисках шерстяного пледа, но ничего такого не обнаружил^{506}. Водитель, проявив удивительную чуткость, снизил скорость настолько, что мог бы теперь следовать за похоронной процессией.

Снова ухабистый железнодорожный переезд. Деревья, которые вылупливаются из ночи. Палисадники. Флигели, обрамляющие пруд. Французские шиферные крыши влажно поблескивают. Деревянные ставни на арочных окнах замка Бенрат закрыты. Пан и его нимфы устроились на цоколях по сторонам от дворцового фасада, они мало-помалу выветриваются, как и четыре песчаниковых льва с горестными мордами, которые, скрестив лапы, охраняют лестницу и подъездную дорогу^{507}. Кровельные плитки отражают первое сияние зари.

— Домой! Такое не для меня, — говорит Томас Манн. — Здесь, в незапамятные времена, вдовы кормили черных лебедей^{508}. — Самое большее пару шагов, чтобы еще раз почувствовать свежесть воздуха. Монах Лютер вдыхал ее, не покидая своей монастырской кельи.

— Вон там сзади остановитесь, — показал водителю Хойзер, теперь и сам все в большей степени обеспокоенный их совместной, можно сказать, безрассудной отвагой. — И подождите нас.

Клаус помог потомку сенаторов выбраться из машины. Столь уж удручающе-нереальным происходящее не назовешь: ведь оно свершилось-таки. Утренний воздух полнится божественными пряными ароматами — как, может быть, в первый день творения; воздух прохладный, но отнюдь не ледяной. Алое зарево ширится над верхушками деревьев. Отовсюду — из парка, с древесных крон «аллеи вееров», с кустов вдоль Змеиного ручья, с подстриженных тисов перед дворцовым фасадом — доносится птичий щебет, всё новые и новые голоса вливаются в этот утренний хор. В кирпичной ограде оранжерейного сада Клаус распознал опутанную вьющимися растениями, почти скрытую грабами дощатую калитку