Королевская аллея - [128]

— Я не могу.

— Не будь трусливый заяц.

Их взгляды наконец встречаются. Томас Манн на мгновенье откидывает голову, прикрывает глаза. Клаус Хойзер кашляет, прикрывая рот рукой. Почитателям приходится подождать. Писатель кусает губы; они даже, кажется, дрожат. Хойзер решается приблизиться еще на пол-шага:

— Ничего хорошего все равно не выйдет.

Томас Манн теперь — издали — смотрит прямо на него. Старое лицо с едва намеченными мешками под глазами уже не застылое, уже не вполне величественное… оно неуловимо озаряется изнутри неистовой тоской, печалью… и на губах у обоих одновременно возникает, но тут же гаснет улыбка.

— Не могу же я здесь заплакать?

— Почему? Он и сам почти…

Дама в черном платье спешит ему навстречу, и Клаус Хойзер узнает в ней Катю Манн… только теперь она на несколько дюймов меньше ростом, чем была четверть века назад.

— Это несомненно вы, Клаус. Добро пожаловать! Нам всем очень повезло, что мы живы. Помните, как когда-то вам нравились мои ростбифы? Та кухарка была хороша. Но теперь от дома, от сада на Пошингерштрассе ничего не осталось. А вы с родителями еще много раз бывали на Зильте?

— Нет, вообще нет.

— Ну, пойдемте же к нему. Освободите его от этой муки. Он и после чтения до бесконечности подписывал книги. — Госпожа Манн ободряюще кивнула.

— Очень любезно с вашей стороны.

— Да нет, какая уж тут любезность… Не обманывайтесь.

Поскольку Анвар Батак решительно последовал за ними, Катя Манн обернулась к азиату в смокинге:

— Да, насчет «сопутницы»… Вы уж простите, крошка Эри так сбивчиво все рассказывала… И я подумала, немного красочности не повредит…

— Mijnheer Сумайпутра, — представил сам себя индонезиец.

Карлицы, прежде следовавшей за ними, поблизости уже не было. Она, кажется, заинтересовалась сыном писателя, который, стоя возле одного из столов, старался, со своей стороны, ничего не упустить из виду.

— Томми, я привела к тебе Иосифа… Клауса Хойзера, хочу я сказать. И его спутника, из…?

— Суматра.

Томас Манн отделился от группы своих почитателей, которая тут же рассредоточилась.

— О, острова… это, должно быть, роскошный архипелаг. Я всегда питал слабость ко всему азиатскому. Статуэтка Будды обогащает мой письменный стол и дарит ощущение покоя, даже если всё вокруг того и гляди взорвется.

Видимо, чтобы хоть как-то свыкнуться с ситуацией — или чтобы приобщить к ней чужака, — он сперва обратился к экзотическому индонезийцу с примесью малайской крови. Его пальцы беспокойно вертели перьевую ручку. Он, похоже, пытался, с несколько отеческой — даже дедовской — снисходительностью, одновременно удерживать в поле зрения и Клауса. Но все-таки отвел взгляд, адамово яблоко дернулось, и он схватился за очки, чтобы незаметно промокнуть пальцем уголок глаза.

— Клаус Хойзер!

— Да, тот самый тритон, Экке Неккепенн^{480}, фризский морской дух из Вестерланда^{481}.

Теперь на усталом лице писателя появилась улыбка.

— Все же я, если позволите, буду называть вас Клаусом? В другом имени заключено много боли.

— Но, Томми… — Катя Манн дотронулась до его руки.

Он уже овладел собой, однако глаза не поднял.

— Я обрадовался, когда мне сообщили о вашем прибытии.

— Я тоже рад. — Клаус Хойзер поклонился.

— Мы оба стали чуточку старше. Для вас это пора зрелости, для меня — леденящая старость.

— Тем не менее, — возразил Клаус, — вы остались молодым, благодаря вашим сочинениям.

— Вы все тот же шармёр.

— Я никогда не использовал свой шарм для обмана, по крайней мере — сознательно.

— До ужина еще остается немного времени… — Катя Манн повлекла господина Сумайпутру куда-то прочь.

— Где же вы были?

— На другом конце мира.

— Я тоже.

— Из меня ничего особенного не вышло. Занимался транспортировкой кокосов.

— Все же вы стоите здесь в смокинге. И вас осеняют темные крылья.

— Приспособленные для порхания.

— Все же вы жили дерзко.

— Да нет, в Юго-Восточной Азии жизнь может протекать вполне беззаботно.

— А здесь преобладают подавленность и страх.

Кого он имеет в виду? Бывших соотечественников? Себя самого?

Оба голоса звучат глухо.

— Что я вам тогда читал вслух?

— В кабинете, для меня одного?

— Да: для тритона, заплывающего далеко в море.

— Как Иаков, в обмен на чечевичную похлебку, сваренную для Исаака, обманом выманил у своего брата Исава право первородства… И еще забавную балладу про турка. — Вы сидели за письменным столом, а я на стуле.

— Легко закинув одну ногу на другую.

— И лето было невероятно жарким.

— Не увлекайся воспоминаниями, Клаус. Они вмещают в себя слишком многое и, если мы проявим легкомыслие, раздавят нас… Хотя мне ли возражать против воспоминаний? Я лишь отбарабаниваю остаток жизни — окруженный реминисценциями, нападками и почестями. И я так устал… Я брожу по галерее собственного прошлого. Оно, хотя порой доставляет мучения, — мое достояние.

Эти двое уже давно привлекали к себе всеобщее внимание… и оказались теперь, можно сказать, в центре неотчетливо обозначенного круга. Даже родители Хойзера пили вино на удивление молчаливо. Эрика Манн пыталась сосредоточиться на разговоре с пастором. Тот интересовался жизнью религиозных общин в США, а она неплохо разбиралась в этом вопросе: «Собирать через государство налоги для церкви — немыслимо».