Королева Жанна. Книги 1-3 - [9]

, написанный, конечно, по-латыни: но Жанна к этому времени уже свободно владела ею. Зная немало языков, герцог Матвей учил девочек испанскому и английскому; они наслаждались, читая Гонгору, Аларкона, Джона Лили и совсем никому еще не известного, молодого актера королевы Елизаветы, Уильяма Шекспира[7] Жанна в шутку назвала себя «королевой Южного флигеля» (в южном флигеле замка жили они с Эльвирой), герцог Матвей был ее «архитайный советник и камергер», а Жанна — «первая и последняя фаворитка». «Такой маленький двор очень удобен, — смеялась она, — каждый человек на виду, сразу замечаешь все интриги, заговоры и политические кружки…» Словом, это были самые счастливые четыре года в ее жизни.

Старый герцог заболел, и болезнь его прогрессировала. В последнюю зиму он уже не мог выходить. Однако он был бодр, много работал — переписывался с принцем Вильбуа, писал какие-то тетради, беседовал и читал со своими воспитанницами. Те уже выровнялись в красивых, молочно-румяных девушек.

В конце февраля он позвал к себе Жанну.

— Я скоро умру, — сказал он, — и пока я еще в полной памяти, я хочу сделать тебе несколько наставлений. Мы не можем предвидеть событий наверняка, но у нас остается право предполагать. Это великое право. Видишь этот ларчик? Ты возьмешь его с собой. Там находятся документы, которые ты прочтешь лишь в том случае, если станешь королевой, — только после коронации. Может быть, он и не понадобится тебе, как знать? Возьми и не открывай до срока. Вот ключ.

Герцог Матвей помолчал.

— Второй мой завет тебе: Эльвира. Ее дружба — самое дорогое, что у тебя есть. Береги ее пуще самой себя. Никогда не пытайся подняться над ней. Даже если ты будешь носить корону, останься для нее просто Жанной — как сейчас. Если не забудешь этого моего завета, тебе будет легче жить.

Он умер в конце марта. Жанна и Эльвира очень горевали. Дружба их стала еще теснее — больше им не к кому было прислониться. В августе, выбрав лунную ночь, девушки пробрались на могилу герцога Матвея и поклялись: быть всегда вместе и не иметь друг от друга никаких тайных мыслей.

В мае следующего года «королева Южного флигеля» стала королевой Виргинии и острова Ре.

— Взгляните на эти розы, отец Игнатий, ими нельзя не восхищаться. В этом мире, где все зыбко, ложно и непрочно, цветы составляют единственную незыблемую субстанцию — субстанцию красоты…

— Вы несомненно правы, досточтимый отец Андроник. Цветы могут приносить наслаждение, но цветы могут и мучить… Правда, я здесь не вижу цветка, представляющего предмет моих мучений. Это цветок Девы…

— Скажу вам на это, почтеннейший отец Игнатий, что вашими родителями несомненно руководил Бог, когда они дали вам имя нашего славного генерала[8]. Вы словно предназначены для того, чтобы стать исповедником четырех обетов…

Отец Игнатий молча поклонился.

— Итак, перечислите опасные качества цветка Девы.

— Повинуюсь, отец Андроник. Старый король очень плох; не сегодня-завтра его не будет. Господь Бог уже простер над ним свою десницу. Между тем их войска стоят у врат Ломбардии, и ломбардские еретики их ждут. Наследник отца, принц Александр, полон решимости довершить дело своего предместника и завладеть Генуей… Это означает проникновение католиканской заразы прямо в Италию, отец… Не вижу ничего, что могло бы помешать ему сделать это…

— Господь Бог на нашей стороне, и он ниспошлет нам чудо, — мягко сказал отец Андроник. — Мир праху гордого принца Александра… И да ниспошлет ему Господь блаженство рая — желаю ему этого всем сердцем, хотя он и еретик…

Отец Игнатий последовал примеру собеседника и, воздев очи горе, прошептал молитву. Отец Андроник сорвал несколько лиловых цветов, густо обвивавших стену.

— Что вы скажете о глициниях, отец? Не правда ли, они чисты и невинны, как юная королева Иоанна Первая?

— Кто может поручиться, что это не роза, у которой есть шипы?

— Никто, конечно. Но я поручусь, что герцог Фрам не побоится уколоть о них руку… Мы могли бы дать ему ножницы… но они вряд ли найдутся у нас… Поверьте, мне так жаль прекрасных цветов…

— Но когда они растут слишком густо, их обрывают, чтобы они не заглушали других…

— Именно так, отец Игнатий. Поэтому пусть его герцог Фрам колет себе пальцы, пусть будет больше крови, слава Богу, мы умеем претворять кровь в золото не хуже, чем в вино… Тем временем до Генуи никому не будет дела… а цветник Девы придется засадить новыми цветами, и, может быть, их будем сажать мы…

— Дал бы Бог… Я хотел бы обратить ваше внимание, отец Андроник, на одного человека… Это герцог Лианкар… да простит он мне, что я называю его столь фамильярно… Он еще молод, однако он стоит исповедника трех обетов[9], по меньшей мере…

— Мы не будем ему мешать… Я думаю, никто не станет оспаривать того, что одному хитрецу не устоять против двоих хитрецов, а тем более троих, отец Игнатий[10]…

Этот разговор происходил в цветнике одного итальянского монастыря в августе 1574 года, когда Жанна и Эльвира плакали у могилы герцога Матвея. Король Карл уже тогда сильно хворал; принц Александр чувствовал себя вполне королем. Герцог Марвы, первый министр двора, ища занять пост государственного секретаря, всеми силами чернил принца Отенского перед завтрашним монархом. Фортуна улыбалась ему: принц Александр заготовил уже черновик своего первого указа — об отставке Вильбуа. Этого указа он еще не мог провести в жизнь, зато другое — ломбардское — дело было почти целиком в его власти. Армия, возглавляемая молодым итальянским авантюристом, графом Респиги, выступила в поход. Карл был уже не в силах противопоставить сыну свою волю.