Королева Виктория - [5]

В Баланс, где должен был состояться смотр и большой обед, герцогиня прибыла в сопровождении старой и безобразной фрейлины, и герцог Веллингтонский оказался в затруднительном положении. «Кому же, черт возьми, выходить с фрейлиной?» — постоянно спрашивал он и наконец пришел к решению. — «Будь я проклят, Фриментл, разыщите мэра и пусть он сам это делает». Мэр Баланса был специально вызван, и — как известно со слов мистера Криви — «выглядел весьма представительно». А несколькими днями позже, в Брюсселе, и сам мистер Криви оказался жертвою обстоятельств. Предстояло инспектировать военную школу — до завтрака. Компания собралась; всё оказалось в высшей степени удовлетворительным; но герцог Кентский так долго осматривал каждую мелочь и задавал дотошные вопросы, что мистер Криви наконец не выдержал и прошептал соседу, что он страшно голоден. Герцог Веллингтонский услышал его и аж просиял. «Настоятельно рекомендую, — сказал он, — выходя утром с королевской фамилией, и особенно с капралом, всегда предварительно завтракать». Сам он и его свита, как выяснилось, приняли эту предосторожность, и, в то время как поток королевского любопытства продолжал изливаться, герцог развлекался тем, что время от времени указывал на мистера Криви и заявлял: «Voila le monsieur qui n’a pas dejeune!»[4]

Когда герцог наконец осел в Аморбахе, годы уже давали себя знать. Усадьба была небольшой, страна бедствовала; даже путешествия ему наскучили. Набожный, герцог, однако, не был свободен от некоторых суеверий и постоянно задумывался над пророчеством цыганки с Гибралтара, которая предсказала, что его ждет много потерь и неприятностей, но умрет он счастливым, а его единственная дочь будет великой королевой.

Вскоре стало ясно, что ожидается появление ребенка, и будущий отец решает, что родиться он должен в Англии. Денег на дорогу не было, но герцог заявил: чего бы это ни стоило, его ребенок будет англичанином. Наняли карету, и герцог сам уселся на облучок. Внутри расположились герцогиня и ее четырнадцатилетняя дочь Феодора со служанками, няньками, комнатными собачками и канарейками. Так они и ехали — через Германию, через Францию: плохие дороги, дешевые гостиницы не смущали сурового путника и его спокойную беременную жену. Ла-Манш был пересечен, и они без приключений добрались до Лондона. Власти выделили им апартаменты в Кенсингтонском дворце, и здесь, 24 мая 1819 года, на свет появилась девочка.

Глава II ДЕТСТВО

I

Ребенку, появившемуся на свет в подобных обстоятельствах, едва ли уделялось много внимания. Будущая судьба его не сулила каких-либо перспектив. За два месяца до этого герцогиня Кларентийская родила дочь. Впрочем, младенец вскорости умер, но было вполне вероятным, что герцогиня снова станет матерью; и так оно и случилось. Герцогиня Кентская была молода, да и герцог был крепок, посему не исключалось скорое появление брата, который перехватил бы слабые надежды на наследство у маленькой принцессы.

Тем не менее, у герцога имелось на этот счет особое мнение: ведь было же пророчество… В любом случае он собирался окрестить девочку Элизабет, именем, приносящим счастье. Это, однако, он решил, не посоветовавшись с регентом, который, стремясь насолить брату, внезапно объявил, что лично явится на крестины, и одновременно сообщил: одним из крестных отцов будет Российский император Александр I. Когда церемония уже началась и архиепископ Кентерберийский спросил, каким именем крестить ребенка, регент ответил: «Александриной». Тут вмешался герцог и заявил, что допускается добавить еще одно имя. «Ну, конечно, — ответил регент, — Георгина?» «Или Элизабет?» — сказал герцог. Возникла пауза, во время которой архиепископ, с младенцем на руках, тревожно переводил взгляд с одного принца на другого. «Ну хорошо, — сказал наконец регент, — назовите ее в честь матери. Но Александрина должна стоять впереди». Так, к неудовольствию отца, младенца окрестили Александриной-Викторией.

У герцога были и другие поводы для недовольства. Содержание, назначенное ему Палатой Общин, ни в коей мере не решило его финансовых проблем. Члены палаты опасались, что нация не признает его заслуг. Долги продолжали расти. Долгие годы он жил на 7000 фунтов стерлингов в год, но теперь расходы удвоились. Сокращать их дальше было просто некуда; теперь уже не было ни единого слуги в пожалованных ему апартаментах, который хоть на мгновение остался бы без дела. Герцог излил свою печаль в длинном письме к Роберту Оуэну, чьи симпатии имели положительное свойство приносить практическую пользу. «Могу откровенно заявить, — писал он, — что, рассмотрев предмет со всех возможных сторон, я пришел к выводу, что если я собираюсь и дальше жить в Англии, даже так скромно, как сейчас, без роскоши и без представлений, то менее чем удвоение этих семи тысяч фунтов мне не поможет, и уменьшать тут уже некуда». Совершенно ясно, что он вынужден продать свой дом за 51300 фунтов, а если этого сделать не удастся, ему придется переехать на Континент. «Если моя служба полезна отечеству, то те, кто обладает властью, обязаны подтвердить обоснованность понесенных мною затрат и тех лишений, которые я испытал во время исполнения своего профессионального долга в Колониях. Если же это недостижимо,