Королева красоты Иерусалима - [89]

– Луна, что ты говоришь!

– Я говорю правду! Мой отец заболел, потому что он не любит мою мать.

– Луна! – Давид был потрясен. – Это же твоя мать! Не годится такому ангелу, как ты, так говорить о ней.

– Моя мать будит во мне всех чертей. А вот папа, наоборот, любит меня больше, чем моих сестер!

– Я тоже люблю тебя больше, чем твоих сестер, – засмеялся он и обнял ее.

Луна сделала вид, будто пытается высвободиться из его объятий.

– Ну что мы все про маму да про маму, – протянула она капризно. – Расскажи лучше о Венеции. Расскажи о городе, где каналы вместо улиц.

– Ах, Венеция… – он поднял к небу мечтательный взгляд. – Это самый красивый город на свете, нет второго такого. Мы жили на Лидо, на виллах богачей, которые убежали из-за войны и бросили свои дома – так, словно через минуту вернутся: в буфете съестное, ряды бутылок с красным вином. Ты знаешь, что итальянцы пьют вино за каждой едой? Оттого они такие веселые. Мы ведь до Венеции пили вино только во время кидуша и на Песах, а у итальянцев научились пить просто так. Ну и напивались в стельку, танцевали на столах, распевали на улицах – словом, вовсю блаженствовали. После этой проклятой войны, после всех этих смертей…

– А что еще там было?

Он посмотрел на нее так, словно видит ее впервые:

– Ты что, не слушала меня? А что еще нужно? Жизнь – вот что там было. Жизнь!

– А девушки?

– Да полно девушек! Любая готова была пойти с нами за пару чулок. За еду они готовы были на все. Не только они – вся семья. Отец становился сутенером своих дочерей и их матери, продавал своих женщин за хлеб и сыр.

– Так у тебя было много женщин?

– Тысяча, как у царя Соломона, – засмеялся Давид.

– И не было ни одной особенной? Одной-единственной?

– Для чего тебе это знать?

– Я хочу знать о тебе все!

– Луна, душа моя, если я чему-то и научился в этой жизни, так это тому, что не нужно рассказывать все. Ни мне, ни тебе не нужно. Мы должны говорить друг другу только то, что хотим услышать.

6

Еще до того, как обсудили условия и назначили дату свадьбы, Луна решила: если первенцем будет сын, она назовет его именем своего отца.

– Эту честь – назвать сына папиным именем – никто у меня не отнимет, – сказала она Рахелике.

– Так не делается, – всполошилась Рахелика. – Давид наверняка захочет назвать сына в честь своего покойного отца.

– Ну и пусть захочет!

– Луна! – Рахелика с трудом удержалась от того, чтобы не накричать на сестру. – Так принято: имя сыну-первенцу дают в честь отца мужа.

– С каких это пор меня интересует, как принято? Сейчас принято давать детям современные имена, так что, я назову сына Йорамом? Не о чем спорить! Моего сына будут звать Габриэлем!

– Хочешь воевать с Давидом?

– Если будет дочь, пусть называет ее именем своей матери, мне все равно, в любом случае я не стала бы называть свою дочь в честь нашей матери.

– Ох, Луна, ты без пяти минут невеста, так, может, стоит быть сдержаннее и не говорить слов, которые убивают? Хватит уже. Ты представляешь, что с тобой будет?

– А что со мной будет? По сравнению с тобой я золото. Разве это я ходила расклеивать листовки «Эцеля», пока папа думал, что я учусь?

– Тише! Если папа услышит, что я расклеивала листовки «Эцеля» за его спиной, он меня убьет.

– Ну и чего ты от меня хочешь? Я всего лишь хочу назвать сына в честь папы, он этого заслуживает.

Хоть бы Луна родила дочь, молилась Рахелика, иначе тут разгорится третья мировая война. Ее пугал скандал – он мог потрясти основы семейной жизни, а она и так, похоже, в эти дни держалась на честном слове.

«Адская буря вокруг»[86], каждый день приходят тревожные вести о засадах, которые устраивают арабы, о снайперах, стреляющих в евреев. Британская полиция склонна принимать сторону арабов, не дает основывать новые еврейские поселения, не разрешает высаживать с судов нелегальных репатриантов из лагерей для перемещенных лиц в Европе. «Спасенные» – так их называют. На улицах смертельно опасно. По понедельникам и четвергам – комендантский час. Целые районы перегораживают мотками колючей проволоки, не войти и не выйти. А она едва не попалась, когда расклеивала листовки на Кикар-Цион, рядом с общественным туалетом. К счастью, у нее хватило ума спрятаться в кабинке мужского туалета. Десять минут простояла она над дырой, раздвинув ноги и держась руками за грязные кафельные стены, в ожидании, когда эти мерзкие англичане уберутся.

Когда Рахелика осмелилась выбраться из вонючей кабинки, на улице уже была тьма египетская, Кикар-Цион и улица Яффо обезлюдели из-за комендантского часа. Страх парализовал ее, стиснул грудь, не давал дышать. В прошлый раз ей чудом удалось добраться до дома дяди Шмуэля, а что делать теперь?

Ее напарник исчез, как сквозь землю провалился. Они всегда ходили расклеивать листовки парами и должны были страховать друг друга. Но если случится напороться на британскую полицию, каждый должен заботиться только о себе, – так их инструктировали. Она и позаботилась, спрятавшись в туалете. А где спрятался ее напарник? Он предупредил ее об опасности, прошептав на ухо «Анемоны!»[87], и через минуту его и след простыл.

Что же делать? Полицейские машины патрулировали улицы Яффо и Бен-Иегуда. Не дай бог ее схватят. Отец ведь категорически запретил ей участвовать в Сопротивлении, только этого ей не хватало – чтобы он обнаружил, что она в «Эцеле». Хорошо еще, что она не вступила в «Лехи», не поддалась настоятельным уговорам подруги Тмимы: «Только „Лехи“ выгонит англичан из страны! Только силой это возможно! Только твердой рукой!» Но Рахелику это не убедило. Правда, большинство ее друзей из вечерней школы поддерживают «Лехи». Но есть и такие, пусть немногие, что поддерживают «Хагану». И еще сторонники «Эцеля» – их побольше. Среди приверженцев этих подпольных групп по малейшему поводу разгорались страсти, в школьном дворе шли бурные споры о том, какой путь вернее приведет к освобождению от англичан. В конце концов Моше Алалуф из ее класса, к которому она питала тайную симпатию, убедил ее.