Королева красоты Иерусалима - [132]

Они плакали друг у дружки на плече, пока Рахелика не спохватилась:

– Нужно поговорить с врачами! Узнать, как обстоят дела, и пойти рассказать папе и маме.

– Как мы расскажем об этом папе? – Бекки не могла унять слезы. – Он и так еле жив; если он узнает, что Луна тяжело ранена, это его доконает!

– Потом подумаем, как рассказать. Пока что нужно найти врача.

Шли часы, но Луна все еще была в операционной. – Иди домой, – велела Рахелика Бекки. – Они там, наверное, с ума сходят от волнения. А я останусь здесь, пока не закончится операция.

– Я отсюда не двинусь! – заупрямилась Бекки. – Если уж на то пошло, идти нужно тебе – чтобы покормить Боазико и дать бутылочку Габриэле, они там небось уже заходятся от крика.

– О господи! Я совсем забыла! – опомнилась Рахелика. – Напрочь забыла о малышах… Хорошо, ты оставайся, а я пойду расскажу все папе и маме, покормлю детей и мигом вернусь.

– Иди, только будь осторожна, прошу тебя! Я буду здесь.

Но только Рахелика встала, чтобы уйти, дверь операционной распахнулась, и вышедший оттуда врач спросил:

– Есть тут кто-нибудь из семьи Луны Ситон?

– Мы, – мгновенно вскочили обе.

– Мы прооперировали раненую. Она сильно пострадала, повреждены почти все внутренние органы, но у нее сильный молодой организм, она выживет.

…Пока Луна боролась за свою жизнь, Иерусалим боролся за свою. Город был в осаде, и арабы перекрыли путь, по которому вода поступала в Иерусалим из Рошха-Аин.

– Слава богу, что во дворе есть колодец, где собирается дождевая вода, – сказал Габриэль дочкам. – Без этого колодца мы давно уже умерли бы от жажды.

Он велел им поставить пустые ведра на крышу дома и во двор, чтобы собирать дождевую воду для купания и мытья посуды; потом этой же водой они мыли пол.

Вскоре после этого Народная гвардия расклеила по городу воззвания, призывающие жителей собирать дождевую воду в ведра и баки на крышах домов, – как уже догадался сделать Габриэль.

Роза с дочками освободили несколько больших горшков из-под герани во дворе. Потратив драгоценную воду на то, чтобы хорошенько их вымыть, они пошли с этими горшками на улицу Агриппас и вместе с другими жителями квартала долго ждали раздачи воды со специальных грузовиков, объезжавших город. Каждой семье наполняли одну емкость для питьевой воды и две емкости для мытья.

Воды не всегда хватало. Габриэль вспомнил, что в ешиве Эц-Хаим, неподалеку от его лавки, есть колодец. С водоносом у него были хорошие отношения: когда-то по пятницам он бесплатно наполнял его корзину разными лакомствами, чтобы тот мог порадовать жену и детей. Теперь, решил он, настало время получить обратно то, что он годами давал безвозмездно. Он послал Рахелику к этому человеку, и тот, в виде исключения, отпер колодец и наполнил емкость доверху.

Керосин тоже заканчивался.

– Скоро будем заправлять примус араком, – сетовала Роза. – Того, что раздает Народная гвардия в стаканчиках, с трудом хватает на кастрюлю супа.

– Дети из нашего квартала берут пустые консервные банки и стоят под трубой пекарни «Берман», оттуда капает солярка, – сказала Бекки. – Может, я тоже туда пойду и наберу солярки?

– У нас есть еще немного керосина, когда совсем закончится – пойдешь, а пока обойдемся тем, что есть, – ответила Роза.

Жизнь в доме вертелась в основном вокруг новорожденных и вокруг Габриэля, состояние которого все ухудшалось. Голова у него при этом оставалась ясной, а мысли – четкими, как прежде. А вот речь стала еще более невнятной, и понять его делалось все труднее. Чтобы разобрать, что он говорит, приходилось наклоняться как можно ближе и подставлять ухо. Лицо у него совсем посерело, но, как ни странно, ни одна морщинка его не прорезала. Поразительно, думала Рахелика, лицо как у молодого человека, а тело как у старика. А ведь ему еще нет и сорока восьми…

С тех пор как Давида отпустили с фронта домой из-за Луны, находившейся в критическом состоянии, его жизнь разделилась на три части: раненая жена в больнице, новорожденная дочь в доме тестя и несение службы в охране на постах вокруг Иерусалима. Каждое утро плач Габриэлы вырывал его из беспокойного сна. Он спешил к ней, брал на руки, целовал, щекотал ей носом животик, и малышка реагировала улыбками, от которых его сердце таяло. Потом он кормил ее из бутылочки молоком, которое ночью сцедила Рахелика, менял пеленку и играл с дочкой. Потом бежал в больницу к Луне. Вход в больницу был завален мешками с песком, он перелезал через них и быстро поднимался по лестнице на второй этаж, где лежала жена.

Больничные коридоры были забиты ранеными. Их крики, плач родственников, отчаяние врачей и медсестер, по горло заваленных работой и не успевающих справляться с потоком постоянно прибывающих раненых, разрывали сердце. У него кружилась голова от едкого запаха мочи, смешанного с удушливым запахом медикаментов и дезинфицирующих средств. Луна лежала с закрытыми глазами, подсоединенная к капельнице и к приборам, назначения которых он не мог запомнить, несмотря на многократные объяснения. Такая маленькая, даже по сравнению с узкой больничной койкой, такая исхудавшая, она как птичка с перебитым крылом. Лицо искажено болью, губы потрескались, все ее тело – сплошная рана. Он не смеет дотронуться до нее, боится потревожить своим прикосновением ее изболевшееся тело, все в швах и бинтах.