Было что-то тяжёлое до жуткости в этих тучах, которые неслись над Иерусалимом.
В поздний ночной час над спящим древним городом, в тучах как будто оживают сумбурные кошмары прошлого и носятся его мрачные тени.
Сильный северо-восточный ветер гонит и сталкивает их. Но кажется, что этот ветер поднимают они своим стремительным движением, и от них тревожный шум и свист в узких изломах улиц, где осклизлые чёрные камни и железо отвечают им печальными голосами неумирающих тайн.
Мой кавас Савва косится на небо и боязливо говорит, покачивая головой:
— Э, что теперь делается в море!
Его слова падают на меня, как холодные капли дождя, срывающиеся с туч.
— А что? Вы думаете, большая буря?
— Что думать? Я знаю: большая, большая буря.
— Значит, пароход может не пристать завтра в Яффе?
— Э, что завтра! Ни завтра, ни послезавтра. Буря надолго.
Это сообщение ошеломляет меня. Завтра я во что бы то ни стало должен попасть на пароход. Во что бы то ни стало! И именно на этот пароход, который утром должен прибыть в Яффу. Так сложились обстоятельства.
После всех перенесённых нами испытаний, после всех ужасов и сомнений, она известила, что по пути из Египта будет ждать меня на этом пароходе.
— Может быть… — заикаюсь я.
Но Савва только машет безнадёжно рукой. Ведь в Яффе нет порта. А лодочники никаких денег не возьмут, чтобы перевезти меня в непогоду через буруны.
Да, да, всё это я слышал. Я видел сам эти буруны, острой грядой выступающие вдоль яффского побережья. И в небольшую зыбь проскочить среди них далеко не безопасно. Каждый год здесь гибнут десятки людей.
Может быть, на моё счастье, кавас ошибается. Я, однако, плохо надеюсь на это и сплю тревожно. Вижу во сне волны, которые бьются между камней, и уходящий пароход, а с ним исчезающие надежды.
Просыпаюсь в испуге и отчаянии. Прислушиваюсь.
Ветер бьётся по железной крыше, как привязанная за ногу громадная птица, и воет-воет. Этот вой напоминает глухое гудение уходящего парохода.
С нетерпением гляжу я в окно. Белая тюлевая занавеска висит безжизненно и тускло. Как длинна ночь!
Наконец, я вижу, занавеска слегка осветилась и ожила. На холодный каменный пол ложатся, слабо отражаясь, узоры занавески. Слабо намечается стрелка часов. Пять.
Утро солнечное, но по-прежнему холодное и ветреное. Иерусалим ещё спит после кошмарной ночи, а на скользких камнях не остыл пот ночного ужаса.
— Кажется, буря меньше, — говорю я, — и ветер как будто переменился.
— Нет, — отвечает Савва неумолимо. — Буря днём всегда кажется меньше, чем ночью, а ветер всё с моря.
С беспокойным чувством сажусь я в поезд и еду в Яффу.
В Яффе меня встречает на платформе араб, посланный из нашего пароходного агентства. С жадной тревогой я задаю ему вопрос:
— Пароход?
Он, сверкая зубами и белками глаз, отрицательно качает головой.
Я чувствую, что бледнею, как накануне, но не хочу расстаться с надеждой. Может быть, он меня не понял?
— Я говорю о пароходе, который должен был прийти сегодня утром.
Он отвечает мне на языке, состоящем из слов, похожих и на французские, и на русские, и на английские.
Как ни нелеп его язык, я, однако, понимаю, что пароход был, но не мог бросить якоря и ушёл.
Рёв моря слышен издали, и пахнет морскими водорослями, так терпко, как бывает только при сильной буре.
Шумливая восточная толпа, которая на солнце сверкает и вспыхивает своими яркими лохмотьями; меланхоличные, что-то вечно шепчущие верблюды, лукавые ослики, белые камни и цветущие апельсинные рощи — всё, что я так люблю, — сразу теряет для меня своё очарование.
Этот дикий шум моря встал передо мною холодной, глухой стеной.
Однако я спешу на набережную. Первый взгляд на море.
Вблизи, у набережной, море всё белое, как кипящее молоко, вплоть до гряды бурунов. Бурунов не видно в пене, но волны около камней взвиваются, как раненые быки. И кажется, рёв их, главным образом, несётся оттуда. Дальше, среди нежных хребтов волн, сверкает лазурь и ярь.
Сердце вздрагивает от радости. Там тёмным силуэтом качается пароход.
На пароходе — она.
Я радостно указываю на дымок арабу.
Он также радостно кивает мне головой. Да, это тот самый пароход, который мне нужен. Но он, видимо, уходит. Чёрная грива вырывается из его трубы и треплется по ветру.
Чайки с скрипучими криками носятся над водой. Иногда они так низко пролетают над волнами, что их обдаёт пеной и брызгами. Они сразу тяжелеют от этой солёной влаги и падают на гребни волн.
Лодки качаются у пристани в образовавшемся от камней затоне. Они сгрудились вместе точно стадо, забитое в один загон. Если бы пароход и не уходил, всё равно, мне нет причины радоваться. Смешно надеяться попасть на него при такой громадной зыби в этих скорлупах.
