— Как! Вы не хотите заехать к нам? — обратился к ней Алексей, почти испуганный её отказом. — Нет-нет, и не думайте отказываться.
— Благодарю вас, но я не могу… Я слишком устала и пойду домой.
— Тут есть маленькое противоречие, — заметил Золотоношенский, — устали и пойдёте… Если устали, значит, идти уж нельзя.
— Позвольте, если так, я провожу вас, — неловко предложил свои услуги Курчаев.
— Я довезу вас до дома, — поспешно заявил Маркевич.
— Нет, благодарю вас, я пройдусь одна.
— Вот что, господа, вы поезжайте к нам, а я уговорю Зою Дмитриевну, — неловко прервал Кашнев.
Можарова, сидя в своей коляске, нетерпеливо вертела в руках зонтик, бросая нетерпеливые взгляды в сторону Кашнева. Золотоношенский бросился к ней, что-то бормоча с любезною улыбкой.
Можарова покраснела, потом засмеялась и, усадив около себя Золотоношенского, концом зонтика тронула кучера.
Коляска Можаровой была уже далеко впереди, оставляя за собою золотившуюся на солнце пыль. Все остальные также следовали за нею, гремя и пыля.
Они остались вдвоём у ворот кладбища, оба смущённые и взволнованные.
Кашнев чувствовал, как сердце его, непривычно для него самого, бьётся, как у мальчика, и дыхание доходит как будто только до половины груди.
Она стояла пред ним, выпрямившись, но слегка склонив свою красивую голову, в ожидании его объяснения. Он почти не узнавал этого изменившегося лица, не знал, с чего ему начать, но когда она, удивлённая его молчанием, тихо подняла на него глаза, он заговорил внезапно осевшим голосом, как будто возражая ей:
— Я знаю, что выбрал совсем неподходящее время для объяснений… что я поступил бестактно… даже по отношению к вам, но я не мог иначе… Я должен был сейчас же всё высказать… Я страшно виноват перед вами! — почти выкрикнул он последнюю фразу, и в глазах его блеснули слёзы.
Королева давно заметила, что слёзы у него нередки: он сам вызывал их у себя своим голосом и порывами, но на этот раз они тронули её, и она просто и мягко сказала:
— Прежде всего, зачем ты мне говоришь «вы», а затем, ты ни в чем не виноват… Виноваты мы оба…
Он не понял её и, обрадованный её задушевным тоном, горячо продолжал:
— Я знал, что ты простишь меня и дашь настоящую цену моему проступку… Ты великодушна и умна, и добра, и я теперь ещё больше ценю тебя… преклоняюсь и благоговею пред тобою! Смерть Серёжи открыла мне глаза на самого себя и на моё отношение к тебе… и это ужасное несчастье должно навсегда связать нас с тобою.
— Нет! — в испуге сорвалось с её губ. Она как будто боялась, что то, с чем боролась и что успела побороть, пересилит под влиянием этих полных соблазна речей. — Нет!..
Она даже подняла руку, точно защищаясь от невидимого нападения, но тотчас же опустила её, и глаза её, в которых блеснул прорвавшийся огонь, снова погасли.
Он, поражённый, отступил и, не веря себе, не сразу выговорил медленно и беспокойно:
— Как, нет? Что ты сказала? Опомнись!.. В тебе говорит твоя чистая гордость… Я оскорбил тебя своим вероломством… Но ведь говорю тебе, я теперь прозрел и умоляю тебя простить меня… Ведь это гордость!.. Только гордость!..
— Нет!.. — твёрдо ответила она и на этот раз ясно и прямо взглянула на него так, как она взглянула на него на кладбище.
Он ничего не понимал, но лицо его побледнело: он видел, что это не то, что ему казалось, и он не понимал её спокойного отказа. Лицо его приняло растерянное выражение, и он с трудом заговорил, подбирая слова, чтобы как можно мягче и, вместе с тем, определённее выразить свою мысль:
— Подумай, что ты говоришь?.. Ведь после того… после тех отношений… той близости…
— Не надо… не надо напоминать мне об этом! — остановила его королева.
— Но подумай… подумай… на что ты идёшь?.. Ведь уж о нас говорят…
Тогда, с внезапно вспыхнувшей в её лице краской и твёрдостью в голосе и глазах, она остановила его гордо и спокойно:
— Я знаю, на что я иду… И на том пути, куда я иду, мне не могут помешать ни ошибка прошлого, ни то, что говорят обо мне.
— Но… моя любовь!.. Разве она может помешать тебе?.. — робко спросил он, чувствуя, что вся она проникнута какою-то новою силою, которая заставляет его робеть перед нею.
— Да… — не задумываясь, ответила она. — Мы с тобою слишком различные люди: ты сказал, что смерть Серёжи заставила прозреть тебя. Прозреть!.. И сейчас, около его могилы, ты говоришь о своей личной любви… Да разве личное счастье может быть без зла, без лжи и фальши перед собою и другими? Если бы ты слушал, что говорилось над могилой, ты бы понял, что около могилы Серёжи, после того, как только зарыли его, преступно и низко говорить о личном счастье и о том, что зовётся любовью. «Кая житейская сладость пребывает печали непричастна!..» Есть только одна сладость в жизни, непричастная этой низкой печали… Сладость труда на благо ближнего, одна любовь, любовь к страдающим… Вот что мне открыла смерть Серёжи. И только во имя этой последней любви я хочу и останусь жить!
Голос её всё сильнее и сильнее звенел пронизывающею сердце искренностью, от которой Кашневу становилось жутко, и с каждым словом её он чувствовал, как поток какой-то относит его всё дальше и дальше от неё, и он не в силах с ним бороться, хотя ему мучительно жаль сознавать своё отдаление от неё, так мучительно, что, кажется, само сердце бледнеет в груди от тоски и отчаяния. Ему хочется упасть перед нею на колени, просить пощады, умолять снизойти до него и протянуть ему руку; но голос её звенит ещё сильнее и твёрже, а в глазах светится кроткий, но неумолимый, как истина, свет.
