Король шпионских войн. Виктор Луи — специальный агент Кремля - [98]

Подвела «Бабенко» доверчивость и пагубное чувство безнаказанности. Решив передать свой памфлет «До следующего раза» уже не в Самиздат, а в «тамиздат», на Запад, он вышел на отрекомендованного ему «французского» журналиста Виктора Луи. Однако вместо «француза» на явочной квартире его ждал КГБ. Задержанный предъявил документы на имя Бориса Артёмовича Бенько, генерала-лейтенанта, Героя Советского Союза, доктора наук, одного из конструкторов королевской «семёрки». Каково же было удивление товарищей с Лубянки.

Сдал ли его Луи или же самого Луи использовали втёмную, а потом вовремя отодвинули?

О другом «больном зубе» режима, Иосифе Бродском, Виктора Луи однажды спросил американский публицист Герберт Голд. «Кто он? — вопросом на вопрос воскликнул Луи и тут же сам себе ответил: — Дурак». Анна Ахматова, когда узнала о начавшейся травле поэта, сказала более тонко: «Какую биографию они (власти. — Прим, автора) делают нашему рыжему!».

В середине 70-х «лучший друг советских диссидентов» узнал, что надо спасать правозащитника Петра Якира, отсидевшего в сталинских лагерях семнадцать лет. Срок — за гранью понимания: на зоне прошла большая часть его жизни. Когда Брежнев начал ползущую ресталинизацию, другого пути, кроме правозащиты, у него, сына легендарного красного командарма Ионы Якира, не оставалось. В Самиздате печатались его диссидентские книги, обиженные властью Якира боготворили. И с ним «где надо» решили разделаться отнюдь не по «методу Луи», арестовав по «расстрельной» статье «измена Родине». В ходе четырнадцатимесячного следствия Якира сломали, заставили раскаяться публично на пресс-конференции и вскоре выпустили.

Вот тут-то его и пришлось спасать, но уже не от КГБ, а от вчерашних собратьев-диссидентов, которые, в терминах 37-го, «заклеймили предателя». От него отвернулись все, включая Елену Боннэр, — началась травля. Луи «пошёл по друзьям» в поисках контактов Якира. Ему нашли адрес. Луи сразу же отправился к отверженному на квартиру и долго говорил с ним по традиции на кухне. «Петя, тот, кто был на Лубянке, — сказал Луи, — никогда тебя не осудит».

Вот как вспоминает встречу с Луи на приёме в американском посольстве по случаю двухсотлетия США в 1976 году писатель Андрей Амальрик в «Записках диссидента».

««Добрый день, — сказал, протягивая мне руку и улыбаясь, тот, кого Гоголь назвал бы господином средних лет, не то чтобы худым, но и не то чтобы толстым, с чертами лица очень благообразными. — Не узнаете меня? Я — Виктор Луи''. <…>

Когда-то меня, совсем еще молодого, он спрашивал, почему я, человек способный, не стремлюсь к такому же благополучию, как он, — есть эта «желудочная наивность» даже у людей умных. Теперь он сказал, что относится с большим уважением к тому, что я не отказался от своих взглядов, но вообще это более или менее чепуха — СССР будет существовать еще тысячу лет[81], слово в слово то, что говорила мне Надежда Мандельштам. Я ответил, что, напротив, жду серьёзного кризиса, и для меня последним симптомом его приближения будет разрыв с системой и бегство на Запад самого Луи. «Если только этот разрыв ещё возможен», — добавил я».

Пнул Луи — есть чем возгордиться на Западе.

Английская прижимистость Виктора удивительно сочеталась с русской барской щедростью: последняя вступала в роль, когда дело касалось собратьев-зэков. В наших терминах, он им помогал не только «административным ресурсом, но и кэшем». Женская половина окружения Луи сплетничала между собой о лежащих в недрах Викторова рабочего стола квитанциях банковских переводов на крупные суммы на имена лагерных товарищей. Для гордых, которые не могли «жить за чужой счёт», он придумывал мифическую «работу», за которую платил «гонорар». Это «кормление» он понимал как «лагерную ренту», которую с его помощью бывшие зэки «вытягивали» из советской казны.

Виктор Горохов в своих надиктованных на плёнку воспоминаниях о Луи приводит один символичный эпизод. «Однажды, когда мы ехали с ним на «порше» в город Боровск, я ему сказал:

— Ты со всеми своими номерами укладываешься в одну фразу, в одно понятие.

— В какое?

— Ты боишься быть фраером, — сказал я. — Кроме того, если тебе не дают в два часа дня где-нибудь обедать, ты ужасно боишься, что тебе баланды не дадут. Это зэк в тебе сидит, со страшной силой!

Поэтому он сдерживает в себе доброту природную, очень большую широту души и очень большую любовь к людям, которых он считает своими, — и он при этом жутко боится быть фраером. Он боится, что к нему хорошо относятся, потому что что-то от него надо. Боится стать фраером. Его и по сей день прокатывают не близкие люди».

Одному лагерному другу, испанцу (быть может, это и был Педро Сепеда?), перед его отъездом на родину Луи дал три тысячи долларов (тогда — безумные деньги) на открытие музыкальной школы. «Всё равно прогорит», — обречённо вздохнул Луи, когда друг уехал. Это была не инвестиция, не кредит: это был его налог на чистую совесть.

«Он был очень широким человеком, — говорит Марина Голынская. — Не любил, когда к нему в карман за пятью рублями лезут, а по доброй воле мог отдать очень много».