Король детей. Жизнь и смерть Януша Корчака - [109]

Даже в этих обстоятельствах Корчак не утратил чувства юмора. Когда Черняков получил отказ на свою просьбу позволить ему жить в принадлежащей ему квартире в арийской зоне, Корчак заметил, что готов назвать ему имя чиновника юденрата, который — за взятку, конечно, — подыщет председателю приличное помещение в гетто.

Во время неразберихи, когда и поляки, и евреи суетились в поисках спешного обмена квартир, многие друзья Корчака убеждали его скрыться. Игорь Неверли пришел одним из первых. Несмотря на связывавшие их прочные дружеские узы, Игорь отнюдь не был уверен, что сможет уговорить своего упрямого учителя совершить поступок, к которому тот не был готов. Когда они поднимались на мансарду Корчака, Неверли заметил, что доктор тяжело дышит, и понял, что этот некогда полный молодого задора человек, в прошлом энергичный и живой, стремительно теряет силы. Корчак стуком в дверь предупредил воробьев о своем появлении, затем, по обыкновению, усадил гостя в глубокое кресло, а сам занял другое, не столь удобное.

Пока Неверли беспокойно размышлял, с чего начать разговор, Корчак закурил сигарету и осведомился о его жене, о ребенке, об их общих друзьях, как будто его интересовало исключительно их благополучие.

— Нас всех очень беспокоит ваш переезд в гетто с детьми, — сказал Неверли. — Одно ваше слово, и мы выправим вам фальшивые документы, чтобы вы могли жить в нашей зоне.

— А что будет с детьми?

— Постараемся спрятать в монастырях и частных домах сколько сможем.

Корчак погасил сигарету, снял очки в дешевой металлической оправе и принялся протирать стекла носовым платком, как делал это всегда, когда хотел оттянуть время. Наконец, он ответил:

— Ты понимаешь, насколько трудно спрятать сто семьдесят еврейских детей — а у нас их именно столько.

— Мы попробуем, — повторил Неверли.

— И вы можете гарантировать безопасность каждого ребенка?

Неверли грустно покачал головой:

— Боюсь, это невозможно. Никаких гарантий быть не может, даже для нас самих.

Теперь была очередь Корчака утешать Неверли. «Друг мой, — сказал он, — нельзя спрятать вещь так тщательно, что стоящий за этим человек сам не сможет ее найти». Эту мысль он еще раньше развивал в рассказе о Моисее, спрятанном в тростниковых зарослях. Корчак знал, что немцы будут искать еврейских детей так же упорно, как египтяне искали малышей, спрятанных еврейскими рабами. «Человеку трудно лгать на допросе, — писал Корчак. — У него дрожат руки, в глазах ужас, лицо бледнеет или заливается краской». И он добавил: «Сам я никогда не прятал детей от вражеских солдат».

Неверли понял, что Корчак боится поставить детей под угрозу. Подобно тому как он раньше не допускал и мысли, что детей можно было наказывать, запирая их в темном чулане или погребе, теперь доктор не желал даже представить себе, как дети будут укрываться от нацистов в каких-то темных углах. Ведь у них будут колотиться сердца от страха быть обнаруженными. Он был отцом, который никогда не покинет ребенка. «Друг мой, будет лучше, если дети останутся со мной», — сказал Корчак, пожимая Неверли руку. Крепкое рукопожатие доктора скрепляло множество соглашений за минувшие годы, а теперь оно было просьбой подтвердить его правоту.

В этот момент никто не мог утверждать, что гетто не станет для детей самым безопасным местом. То, что потом получило название «окончательное решение», было еще делом будущего и не могло прийти в голову даже самому отчаянному пессимисту. «Не паникуй, — говорил Корчак Игорю Неверли, стараясь пробудить в том надежду на лучшее, — немцы не причинят нам зла. Они просто не посмеют, ведь я слишком хорошо известен и здесь, и за пределами Польши».

По мере приближения 30 ноября, крайнего срока переезда еврейского населения Варшавы в гетто, в городе нарастало паническое возбуждение: 138 000 евреев, погрузив свои жалкие пожитки в тачки или заплечные мешки, потянулись через двадцать восемь проходных пунктов на выделенную для них территорию, чтобы разместиться в квартирах, оставленных 113 000 поляков, которые двигались в противоположном направлении в том же состоянии лихорадочной спешки и волнения. Потеряв жилища, расположенные над их магазинами, как и сами магазины, многие евреи и поляки утрачивали главный источник существования.

Корчак ломал голову над тем, как организовать переезд, чтобы он не вызвал у детей страх, чтобы воспитанники восприняли перемену жилища как некую нелегкую задачу, которую им всем вместе предстоит решить.

Иона Боциан, один из учителей, вспоминает, с какой тщательностью Корчак и Стефа продумали все до мельчайших деталей. Ежедневно проходили собрания, на которых принимались решения, кто за что отвечает. Христианских друзей, которые выражали желание помочь приюту, Корчак просил приготовить разноцветные картинки и коврики и принести горшки с красной геранью для детских комнат в новом жилище. В разговоре с Ханной Ольчак Корчак упомянул, что хочет организовать переезд как некое театрализованное действие. Процессия детей будет выглядеть приглашением на премьеру спектакля, «парадом, в котором дети понесут в руках рисунки, лампы, постельные принадлежности, клетки с птицами и мелкими домашними животными».