Король без королевства. Людовик XVIII и французские роялисты в 1794 - 1799 гг. - [3]

На мой взгляд, такая ситуация объясняется несколькими факторами. Во-первых, хотя после Революции прошло два с лишним века, система образования и официальная пропаганда во Франции до сих пор служат укоренению в обществе республиканских ценностей. В ст. 89 конституции Пятой республики говорится: «Республиканская форма правления не может стать объектом пересмотра». Единственное в мире научное общество, объединяющее в своих рядах историков Французской революции, носит характерное название — «Общество робеспьеристских исследований», и это не только название, но и profession de foi. В конце XIX — начале XX в., когда политический режим ещё не устоялся, вышел ряд очень интересных работ по роялизму и эмиграции, не устаревших и по сей день^{17}, но затем этот поток иссяк. Не случайно в XX в. при всей несопоставимости возможностей и ресурсов, наиболее значимые работы о контрреволюции были созданы не французскими, а англосаксонскими историками. К сожалению, это не обобщающие труды, способные дать глобальную картину контрреволюционного движения, но всё же ряд очень удачных (хотя и весьма немногочисленных) исследований на архивных материалах — работы, посвящённые отдельным персоналиям^{18}, деятельности английской разведки во Франции^{19}, заговорам^{20} и т. д.

Помимо этого, любой исследователь, выбирающий для себя контрреволюционные сюжеты, неминуемо сталкивается с разрозненностью и нехваткой источников. В условиях всё более усиливавшегося в конце XVIII — начале XIX в. надзора властей и многочисленных народных обществ за действиями и умами граждан многие из тех, кто мечтал положить конец Революции и восстановить династию Бурбонов, не спешили публично заявлять о своих взглядах. Шла настоящая охота за документами: и при диктатуре монтаньяров, и при Наполеоне, и при Реставрации на них стремилось наложить руку государство; постоянная смена политических режимов заставляла делать всё, чтобы уничтожить бумаги, которые могли скомпрометировать в изменившихся условиях.

Из-за этого историкам зачастую сложно понять, какие документы никогда не существовали, а какие действительно были утрачены. Из книги в книгу кочует бесконечное количество легенд о том, что депутат Конвента Э.-Б. Куртуа, ответственный за анализ захваченных у Робеспьера бумаг, торговал ими до конца жизни; что у президентов Франции существовал доступ к особой папке, в которой хранились материалы по выжившему Людовику XVII, а после Второй мировой войны эта папка была вывезена в СССР; что дочь Людовика XVI отдала свои документы в тайные архивы Ватикана; что Людовик XVIII утратил часть бумаг во время пребывания в России… Впрочем, даже реально сохранившиеся документы рассеяны по многим архивам и странам. Мне посчастливилось поработать и в так называемых фондах Бурбонов Архива Министерства иностранных дел Франции, и в Национальном архиве Франции, и в Архиве Конде, и в Архиве внешней политики Российской империи в Москве, познакомиться с отдельными фондами английского и ирландского государственных архивов, но ведь наверняка и прусские, и австрийские, и венецианские архивы содержат немало интересного.

И наконец, кто такие революционеры, более или менее понятно — это те, кто участвовал в восстаниях против Старого порядка, выступал с трибуны Учредительного собрания и Конвента, писал памфлеты, издавал газеты, посещал заседания народных обществ, организовывал праздники… Можно спорить об искренности их убеждений, можно задаваться вопросом о массовости явления, но «поле исследования», в общем-то, очевидно. Но кто такие контрреволюционеры? Те, кто мечтал о возвращении к Старому порядку? К Конституции 1791 года? Оказывал вооружённое сопротивление Революции? Отвергал её ценности? Был убеждённым роялистом? Не секрет, что по мере радикализации Революции многие её активные участники, сыгравшие ту или иную роль в крушении Старого порядка и в превращении Франции в конституционную монархию, а затем и в республику, переходили в оппозицию, покидали страну, а то и платили жизнью за несогласие с находившимися у власти. Правомерно ли, скажем, считать контрреволюционером графа С. де Клермон-Тоннера, входившего в число тех депутатов Генеральных штатов от дворянства, которые первыми присоединились к третьему сословию, замечательного оратора, призывавшего в стенах Национального собрания к установлению конституционной монархии, но пытавшегося впоследствии спасти короля из революционного Парижа и убитого толпой 10 августа 1792 г.? Или одного из первых республиканцев, ставшего центром притяжения для «жирондистов», якобинца, депутата Законодательного собрания и Конвента Ж.-П. Бриссо, осуждённого как противника революции и гильотинированного во времена диктатуры монтаньяров?

Можно сформулировать эту проблему иначе. Философы века Просвещения, несомненно, обладали немалым вкусом к классификации видов государственного устройства, но даже у них монархия и республика не всегда были так жёстко разделены и противопоставлены, как это принято в XXI в. Лучшее свидетельство тому — труд Ж.-Ж. Руссо «Об общественном договоре», где любой государственный строй, в том числе и монархия, именуется республикой. Тем более не было этого чёткого противопоставления в политической практике нового времени. Что такое, к примеру, протекторат Кромвеля? По сути, уже не республика, но ещё и не монархия.