Коробейники - [48]

В приемной сидел Чеблаков. Юшкову показалось, что, увидев его, друг смутился. «Хохлов у себя? Один? Тогда бегу к нему. Как у те­бя, старик? — спросил скороговоркой и, не давая ответить, пообе­щал:— Разгружусь — позвоню тебе, потолкуем». Ясно было, что позвонит он не скоро.

На улице посветлело. Под деревьями лежал снег. Было голо, как в комнате, когда снимают для стирки шторы. Он впервые заметил, какой уныло-скучный вид был у пакгауза. Если он останется началь­ником, весной перекрасит все здание.

Секретарша нехотя и с опозданием забарабанила по «Оптиме»: «Вас просили позвонить».

Номер был незнакомый. Юшков набрал его и услышал щелчок: секретарша подключилась к разговору. «Вам кого?» — спросили в трубке. Он сказал: «Меня просили позвонить по вашему номеру. Это Юшков».— «Ой, Юра! Что у тебя слышно?» — «Простите,— не понял он,— с кем я разговариваю?» — «Бутова Света! Ты что, Юра! Что же ты не заходишь?» — спросила она. Он обещал. Она сказала: «Меня спра­шивали про тебя».— «Кто?» — «Ну ясно, кто,— зашипела она.— Я рас­сказала им, что ты приносил мне деньги... Так вышло... Алло, алло, ты слышишь меня?» «Конечно, слышу»,— сказал он. «Юра, тут какие-то щелчки».— «Это секретарша на параллельном аппарате».— «Да? — сказала Света осевшим голосом.— Ну ладно, Юра. Не исчезай».

Не ждал главный конвейер. Он требовал фары, шины, двигатели, сальники. Триста семьдесят два завода делали сотни деталей для ав­томобиля, и достаточно было исчезнуть какой-нибудь одной, чтобы конвейер остановился. Звонил телефон, входили в кабинет люди. Кон­чались сальники, пришлось звонить в Бобруйск, клянчить, пока там не сказали: «Добро. Поищем. Транспорта нет, так что присылайте машину и забирайте». Секретарша бубнила по селектору: «Водитель Качан, вас вызывает Юшков, водитель Качан, пройдите к Юшкову...»

Ворвалась Фаина. Запыхалась. «Арестовали начальника сбыта на АМЗ. Я сейчас звонила туда...» — «Зачем звонила?» — «Так двигате­ли... Такой дядечка представительный, в орденах... Я звоню, отвечает кто-то незнакомый, я говорю, где Виктор Афанасьевич, мне говорят, я за него, я говорю, а он где, заболел, что ли? Его, говорят, не будет. А когда будет? Не будет, и все. Сердятся. Ясно, арестовали...» — «За­чем ты звонила туда?» — «Как зачем? Двигателей за ту неделю приш­ло только тысяча триста! Михайлыч, надо вам ехать, все связи заново налаживать».— «Я не могу сейчас ехать»,— сказал он. Она заморгала: «Так как же? Я звоню, они говорить не хотят!» — «Больше не звони. Готовь бумаги, пусть платят штраф».— «Вы что, Юрий Михайлович! — всполошилась Фаина.— Если мы так начнем, вообще без двигателей останемся. Мы когда по-хорошему, и то на голодном пайке сидим, а уж если конфликтовать!» — «Я отвечаю,— сказал он.— Будем, как по­ложено. Готовь бумагу».

Пришел Качан, рослый мешковатый дядька в нейлоновой кур­точке, водитель бортового МАЗа. Ехать в Бобруйск за сальниками отказался: смена кончается в четыре, с какой стати ему возвращать­ся из этого Бобруйска к утру? Чего ради? За такие поездки Белан умел хорошо платить. Юшков ничего не мог обещать. «Что ж,— ска­зал он.— Иди. Попрошу кого-нибудь другого. Только и ты ко мне впредь с просьбами не приходи». «Зря ты так, Михалыч.— Качан расстроился.— Я против тебя ничего не имею. Но чего это я должен за других работать?» — «За кого за других?» — «А я знаю, из-за кого? Кто-то не сработал, а Качан должен спасать? Если б ты за себя про­сил...» — «Ты мог бы лично мне двадцатку одолжить на месяц-другой?» — спросил Юшков. Качан вытаращил глаза, суетливо полез за отво­рот курточки. «О чем речь, Михалыч!» — «Возьми ее себе и привези эти чертовы сальники». Качан рассмеялся: «Ловко ты... Я с Витольдовичем всегда общий язык находил. Потому что ничего плохого, кроме хорошего, от него не видел. Теперь все на него валят, а разве он один, ну скажи...» «Ни к чему этот разговор». Юшков поднялся. Пора было обедать. Качан сказал: «Привезу я тебе эти сальники, чтоб они сгорели».

В столовую пошли вместе. Решившись на доброе дело, Качан был доволен собой, откровенничал: «Раньше так не было, Михалыч. Был порядок. А теперь каждому надо дать. Теперь никто за так ничего не сделает. Он только из армии, салага, а ты ему дай, иначе шиш поедет. А я, когда из армии пришел, за восемьдесят уродовался и междугородный рейс за особое счастье почитал. Подвезу кого-ни­будь за рубль — уже князь. Разбаловали народ, теперь виновных ищут. А чего искать? Каждый рвет себе сколько может. Витольдо­вич урвал — ну и молодец. Эти мне говорят: он мне фиктивные на­ряды подписывал. Мы, говорят, знаем. А меня не запугаешь. У меня первый класс, я себе работу везде найду. Опять на такси пойду». «Что же не идешь?» — спросил Юшков. «И пойду. Если здесь зара­ботать не дадут, пойду. Я думал, на заводе порядок. А тут так же, как везде».

Основной поток в столовой уже схлынул, очередь была неболь­шой, и за ними никто не становился. Взяли по тарелке перлового супа, биточки с макаронами и компот. Биточки эти давно уже лежали, никого не соблазнив, на хромированной стойке, остыли. «Курносая,— позвал Качан раздатчицу,— что это такое? Я ведь не в конторе сижу, я с такими харчами богу душу отдам». Молоденькая раздатчица повела глазами. «Надо было раньше приходить. Ничего уже не оста­лось».—«Поищи, девонька».—«Вам выбивать или нет?»—спросила кас­сирша. «Я вот это сейчас Дулеву понесу»,— сказал Качан, свирепея. Кассирша, седая и внушительная, посмотрела на него и крикнула раздатчице: «Галя, посмотри там две порции натуральных!» Раздат­чица надулась, ушла, ворча под нос. Юшков отставил свои биточки в сторону, рядом с тарелкой Качана. Качан высыпал из кошелька на ладонь монеты, считал. «Наготовили лишнее, в выходные постоит, в понедельник сами ведь не захотите есть, верно? — сказала кассир­ша.— Мы же не можем рассчитывать тютелька в тютельку». «Може­те,— сказал Качан.— Когда вам надо — все можете. Раньше я на рубль мог нарубаться так, что еле пузо таскал». «Раньше вы ели, что давали,— возразила кассирша.— В тарелку не смотрели». Вернулась раздатчица, швырнула на стойку две тарелки с отбивными. Столо­вая опустела. Девушка в белой наколке вытирала столики.