Коридор - [21]

А через парту перед радистами – Рэм Сорокин: "Рэм через "э" оборотное" – шутка при знакомстве с девочками. Студень‚ кисель‚ желе‚ проныра и ловелас. Личико узенькое‚ подвижное‚ как у обезьянки‚ глазки шустрые‚ блестящие‚ лобик морщинками‚ руки вечно шевелятся‚ места себе не находят. Жует Рэм – весь содрогается. У него отца нет‚ одна мать работает. Дома бедным-бедно‚ только-только на прокорм хватает‚ а из излишеств – бурый гриб в банке под марлей: пей – хоть залейся – кисленькую воду. Это у Рэма в тетради нашел директор снимок мужчины и женщины в такой омерзительной позе‚ что‚ ругая Сорокина‚ он даже не решился объяснить‚ за что же его ругает. Было бы Рэму плохо‚ да он – шустрый малый – купил пачку "Дели"‚ выкурил всю подряд – и к врачу: горло красное‚ воспаленное – катар верхних дыхательных путей. Пересидел дома опасное время.

А перед Рэмом Сорокиным – Леша Костиков‚ морячок с Дальнего Востока: маленький-маленький‚ совсем маленький мальчик‚ будто из четвертого‚ от силы – пятого класса. Глаз у Леши прищурен‚ чубчик набок‚ походка вразвалочку. На школьные вечера приходит надраенный‚ отутюженный‚ как на приморский бульвар‚ и танцует серьезно‚ будто работает. Если что не так‚ тянет руки к широкому ремню с пряжкой‚ расстегивает его для драки. Папа у Леши – капитан дальнего плавания. Мама у Леши – заграничные вещи надевает. Сам Леша даже ананас ел. Два раза. А ананас – это такая штука‚ не каждый и знает‚ на что она похожа. Какой уж там ананас – картошки‚ и той не хватает.

Жует восьмой "А"‚ двигают скулами ребята‚ в старых‚ перелицованных пиджачках и брючках черных и серых тонов‚ в сатиновых шароварах с резинками‚ в курточках на молниях‚ вместо портфелей – с полевыми сумками: кожаными‚ брезентовыми‚ дерматиновыми; жуют другие классы‚ жует вся школа‚ и потому почти не бегают‚ не дерутся‚ не елозят пыльными штанами по крашеному паркету. Большая перемена – самая спокойная. Тихая перемена‚ задумчивая...

3

Война застала их на даче в Томилине. Ленивым воскресным утром Сергей Сергеевич Хоботков шел с Костиком на мелководную речку пускать бумажные кораблики‚ и около поселкового магазина они увидели толпу. На кривом‚ сучковатом‚ небрежно обтесанном столбе прибитый ржавым‚ наполовину скрученным гвоздем висел новенький‚ блестящий громкоговоритель‚ и люди‚ задрав головы кверху‚ слушали Молотова. Они тоже встали и прослушали всё обращение‚ непривычное по интонациям‚ непохожее на торжественные речи прошлых лет‚ и не смысл обращения‚ но интонации убедили в том‚ что пришла беда. "Папа‚ – напомнил Костик‚ – а кораблики?" Но Сергей Сергеевич уже не ответил. Заиграла бодрая музыка‚ мужики полезли в карманы за спасительным куревом.

Во время налетов немцы бросали осветительные ракеты на парашютах‚ землю заливало мертвым‚ пугающим светом‚ и при полной видимости‚ методично и неторопливо они кидали бомбы по трубе ткацкой фабрики: труба – это‚ наверняка‚ объект‚ сыпали зажигалки. Но вырыли уже в лесу тесные щели‚ наспех и неумело‚ укрыли поверху бревнами‚ завалили землей‚ и по ночам хозяева и дачники сидели‚ скорчившись‚ друг против друга‚ упирались коленками в коленки. Чадила в углу керосиновая лампа‚ брат Лёка у входа в щель следил за перекрестьем прожекторов‚ отчаянно кричал: "Летит!"‚ и однажды от близкого разрыва бомбы лампа перевернулась‚ потухла‚ облила Костика керосином. Жуткий мрак‚ едкий запах‚ крики‚ слезы, толкотня у выхода‚ прикосновение к лицу холодной‚ сырой глины... Днем ребята бегали в дальний лес поглазеть на обгорелое крыло самолета с крестом‚ подбирали длинные‚ со страшными зазубринами‚ осколки от бомб и корпуса от сгоревших зажигалок‚ подозрительно присматривались ко всем незнакомым людям‚ потому что где-то‚ – ходили упорные слухи‚ – поймали шпиона с парашютом.

В конце июля они вернулись с дачи в Москву‚ и теперь сидели по ночам в подвале дома‚ за толстенной‚ как у сейфа‚ дверью‚ испуганно вздрагивали от близких и дальних разрывов‚ а на углу улицы Воровского прямым попаданием уже завалило бомбоубежище‚ а на Никитской взрывной волной сбросило с постамента Тимирязева‚ а на Арбате с вечера выстраивались очереди у метро‚ и тысячи людей спали в туннелях прямо на рельсах‚ подложив под головы заветные чемоданчики‚ пока диктор не объявлял: "Опасность воздушного нападения миновала. Отбой!"‚ – и уже рассказывали друг другу анекдот про мальчика‚ который больше всего на свете любит маму‚ папу и отбой.

Они уехали из дома шестнадцатого октября сорок первого года‚ в самый страшный для Москвы день‚ когда в городе была паника‚ на вокзалах творилось несусветное‚ и отчаянные толпы штурмом брали поезда. По пустынно-торопливым улицам они проехали на Курский вокзал‚ ночью погрузились в вагоны‚ как попало побросали вещи‚ лезли в темные купе по грудам перепутанных чемоданов‚ матери судорожно прижимали к себе детей‚ а по проходу с истошным воплем металась обезумевшая женщина в безуспешных поисках потерявшегося ребенка. Потом поезд медленно‚ без толчка‚ отошел от перрона‚ и в навалившейся тишине прощания стала слышна далекая артиллерийская канонада до ужаса близкого фронта. Так они долго‚ невыносимо долго ехали до самого Урала‚ – месяц без нескольких дней‚ – сутками торчали на разъездах‚ а рядом стояли эшелоны беженцев с Украины и Белоруссии: без вещей‚ без теплой одежды‚ сорванные с места внезапно и поспешно‚ ошеломленные и растерянные‚ будто разбуженные грубым толчком от сладкого сна. На остановках разводили костер‚ варили пшенный концентрат‚ но свистел паровоз‚ и недоваренная каша ехала до следующего разъезда‚ – требовалось иногда несколько остановок‚ чтобы она сварилась‚ – а однажды брат Лёка целый перегон вез на подножке закипающий самовар‚ потому что жалко было тушить и выливать воду.