Корень жизни: Таежные были - [97]

Когда совсем рассвело, Володя с Николаем засобирались было в дальний поход, но я отговорил их: в такой снежной кухте за час можно вымокнуть, хотя красный столбик термометра уперся в черную цифру двадцать. Договорились обработать по свежему снегу учетную площадку в лиственничнике, где снежной нависи не было.

Ходили долго. Свежие следы попадались редко — зверьки еще не успели набродить, да к тому же в лиственничниках их всегда гораздо меньше, чем в ельниках или кедрачах. Для меня скудные данные учета — тоже конкретный материал, но Николаю это послужило поводом для разговора: «А ты доказываешь, что здесь всякого зверя полно». Он перестал говорить об этом лишь после полудня, когда по возвращении к избушке мы прошли через кедрач, снег под пологом которого сплошь испестрили белки и соболи, а в одном месте его до листьев измесили кабаны. И Николай заключил:

— Теперь и я стал ярым противником вырубки кедровых лесов.

В половине третьего, как обычно, с сопок сорвался резкий порывистый ветер, вмиг сбросил белизну с деревьев. Прелести и сказочности в лесу поубавилось.

Устало передвигая ногами, Николай просвещал нас:

— Лето — для отдыха и удовольствия, а зима — для здоровья. Особенно когда в тайге. Ни тебе дыма, ни пыли. Обрати внимание, как пахнет снегом, смолой, хвоей и еще чем-то. Умопомрачительная свежесть! А как после этаких хождений есть хочется!

— Завтра ты пойдешь на Большой, и там тебя ждут все твои деликатесы, — обрадовал я его. — Володя, ты приведешь на Большой нашего киношника чуть живого. Дай ему сутки на отдых, а сам разберись с норкой и выдрой на Тырме. Я буду ждать вас к вечеру третьего дня. Береги нашего Коленьку, — это хотел я сказать серьезно, но легкую улыбку все же не скрыл.

…Они вернулись глубоким вечером через три дня. Володя был спокоен и в форме, хотя и свалил с себя внушительную поклажу. А вот Николай приплелся чуть живым. Я снял с него полупустой рюкзачишко и хотел посмеяться, но он многозначительно предупредил меня:

— Ты посмотри, что я принес… Первый раз в жизни. Хорошо бы, если б не последний… Согласен на такие муки…

В рюкзаке оказалось два соболя, норка и восемь белок.

— Да, Николай, молодчина. Без тебя Володе вовек бы не видеть такой добычи, — похлопал я его по плечу.

— То-то. Знай нашего брата! Дай горячего чаю в награду, — донеслось уже из избушки.

Я заварил ему крепкого чая. Согревшись, он приподнялся на нарах и возмущенно заговорил:

— Когда мы спустились по Топографу к Большому, наткнулись на остатки убитого лося. С вертолета все сотворили, тут же сели, освежевали, забрали мясо и преспокойно улетели. Шкура да требуха остались, да еще копыта. Орудовали, судя по всему, с Ми-4, а приземлиться там было в десять раз сложнее, чем на каранакских площадках. Вот сволочи!

Но вспомнив главное, он вытащил из Володиного рюкзака надежно укутанную кинокамеру, развернул ее, любовно протер и доложил:

— С перевала метров пятьдесят накрутил. Панорама — чудо. Володю в роли охотника на своей тропе заснял. Белку на кедре два раза… Торопил все меня, каналья… Завтра побегу на свои точки. Сценарий этак минут на десяток проработал.

И он действительно носился с кинокамерой, часто прицеливался ею, задумывался, стрекотал. Наблюдая, я проникся к нему еще большим уважением: работу свою он не только знал, но и любил.

Однажды Володя, впуская в избу белые клубы утреннего мороза, сказал:

— Ночью соболь подходил к нам.

— Как — к нам? Где, когда? — зашумел Николай.

— А вот за тем углом, — ответил Володя и невозмутимо пошел к проруби за водою.

Николай набросил на себя куртку и выбежал вслед. Вернулся минут через пять:

— Пойдем по следам соболя, а? Потропим его и узнаем, как он прожил ночь, которую мы проспали…

И мы пошли.

Это оказался крупный самец. Видно, изба ему была известна давно, потому что, спускаясь с сопки, он ровными спокойными прыжками пробежал мимо нее почти рядом и совсем недалеко стал охотиться на пищух в камнях, где недавно Николай познавал таинства их жизни.

Мелкими шажками, замирая, соболь бродил от норы к норе, по тропкам, залезал на камни и лежал там, выжидая мгновения удачи, но пищухи вовремя обнаруживали своего заклятого врага и затаивались в подземельях. Поняв, что удачи здесь не дождаться, соболь попрыгал на север. Мы шли по следам красивого маленького таежного принца, легко и изящно бежавшего, и пытались разобраться, куда и зачем он направился. Вмятины на снегу были не глубже трех сантиметров, а мы проваливались до самой земли. Он бежал то по густому кустарнику, то по полуповаленному дереву, то в багульнике или по кочкам, ему все это было нипочем, а нам каждый шаг стоил усилий. До голубичника он прыгал не более десяти минут, мы же шли целый час.

На ягоднике была большая поваленная лесина, черноту ее выворотня соболь обследовал тщательно, а поймал лишь землеройку. Эта крошечная зверюшка с рубиновой каплей крови на бархатистой шкурке лежала тут же: он не стал есть ее, видно, из-за неприятного мускусного запаха добычи. Я пояснил это Николаю, и он очень верно заключил: «Был бы голоден, съел бы».

Вроде бы странно: хищник, землеройку есть не стал, а в поисках иссохших и промерзших ягод голубики изрыл так много снега. Закусив ягодами, соболь повел нас в кедровник на крутом склоне сопки. Искал там что-то долго и тщательно и нашел-таки свое — когда-то припрятанную кедровую шишку. Он шелушил ее, судя по всему, долго, орехи грыз с наслаждением. Можно было предполагать, что теперь ему, сытому, одна забота: быстрее до гнезда — и поспать. Ровный след вдоль косогора говорил об этом же, и мы решили попытать счастье…