Корабль и другие истории - [59]

Десятилетия прошли, уже спалил Татьяну онкологический пожар, никто не остановил, ничто не затушило, ни в Петербурге, ни в Германии, уже сожжена была полудетская любовная переписка, гори, письмо любви, гори, она велела, уже прах танин стал крематорийским смешанным пеплом, который по ее воле (есть ли у гибнущего воля?) муж, друзья и подруги высыпали ночью в невскую волну возле спуска со сфинксами и грифонами под бинарным взором Аменхотепа (и не испугались этого новоязыческого обряда), цветы светились на воде, вскипела волна, паром изошла, моросью воздушной пала на город, и по всему городу расклеены были афиши (не вспомнить, о чем повествующие!), в которых крупными буквами перед фамилией и смыслом мероприятия набрано было имя Татьяниного возлюбленного.

С афишных тумб… с досок на стенах домов… ветвям дерев, стогнам, тупикам, набережным, переулкам, стежкам-дорожкам — только имя (но выкрикнул его весь город): «Автандил! Автандил! Автандил!»

Возвращение доктора Ф

Памяти Алексея Николаевича Орлова

Таинственный посол из реального мира…

Макс Планк

«Унесенные ветром»

М. Митчелл

ВСТУПЛЕНИЕ

Накануне нон я пережил печальнейшую ночь, когда луна находилась в противостоянии Марсу в созвездии Рыб…

Из письма Иоахима Камерариуса

(«Древние легенды о Фаусте»)

Две обезумевших осенних мухи,

Как погремки, звенели о стекло,

Соударяясь со стеной и полом,

Гремя о потолок. Две разных ноты,

Унылых, мрачных и неизменимых,

Вливались в уши мне — и сон не шел.

На улице ночь обошлась без звезд,

Оболокнув наш город облаками;

Расхристанные гривки юных лип

Трепал привязчивый сквознячный ветер.

Вода в каналах высоко стояла,

И реки словно ждали наводненья.

И образы совсем иных ночей

Услужливая память вызывала.

Не тех, впитавших смоловарный мрак,

Обугленных пороховым угаром,

Плащом сметавших судьбы и фигурки;

Не этих, ласковых влюбленных лгуний

В божественном убожестве квартирном;

Передо мной встают иные ночи,

Объединившие людей так странно,

Несущие единый знак неясный,

Одну — несуществующую? — жизнь

И несколько, сейчас осуществимых.

Я обращаюсь к ним, чтоб наудачу

Восстановить сеть звезд и цепь событий.

Луна лила свой свет неутолимо,

Марс плыл, любуясь на созвездье Рыб,

Темнели струны вытянутых сосен,

Встревоженные лаяли собаки,

И тело сизигийного прилива

Хранил в себе залив. Спешило лето

Начать свой третий, самый лучший месяц,

Огни цветные зажигались в дачах

И гасли, засыпая. Вереск цвел.

Сна ареал зажег свой ореол.

1

И тут мне приснилось, что действительность — сон, а сон, который я вижу, — это действительность.

А. П. Чехов

В Лягушкине зацвел шиповник,

Взошли раввинник и поповник,

Метали комары икру,

Байбак вступил с норой в игру,

На крышу влезла черепаха

Не без упрека, но без страха.

Белела ночь. Темнел гудрон.

Дремала леди Бадминтон

С кукленком Ноликом в обнимку.

Прозаик чувствовал заминку,

Шиповник чувствовал поэт,

А именно — повальный цвет!

Лягушкино! Сосновый рай

Неандерталок и скрипачек,

Слепот куриных, мать-и-мачех,

Поехали! Смотри в окно

Эзотерички-невелички,

Той электрички-истерички,

Дрожащей в сумраке давно:

«Лягушкино!» (Уже темно;

Вслед за Гуляшкиным оно.)

Шиповник, зацветя, смутил

Нас, очевидцев, камертоном:

Сигнал настройки, он светил

В ночи мерцающим бутоном.

И в семь ночей, зачатых в шквале

В начале августовской тьмы,

В едином сне мы пребывали,

В едином мире были мы.

Один и тот же снился нам герой

В семи пространствах, полных темной влаги

Полупрозрачной местной атмосферы

И вышнего подзвездного эфира.

Сновидческую пьесу мы смотрели;

Возможно, были зрители еще,

Увидевшие первую картину,

Последний акт, десятое явленье

С других, как говорится, точек зренья,

Способных ликвидировать пробелы,

Неясности, отточия, лакуны

И прояснить начало и конец;

Как говорит один из нас, Егор,

Студент-филолог, юноша чудесный,

Но как бы впечатлительный сверх меры,

Отчасти кабинетный человек,

Интеллигент домашнего уклада, —

Все дело в том, что местопребывание

С названием «Лягушкино» есть

Зона Особого загадочного свойства,

Где возникают над заливом дачи,

Которых год спустя найти нельзя,

Где вырастают выше крыш заборы,

В пустоты превращаются просторы,

В неряшливом пространстве бродит лес

И времени весы теряют вес;

Но юноша с его воображеньем

Увидеть может то, чего и нет,

Чем голова забита, то и видит.

Итак:

веселая особа десяти лет,

известная под именем леди Бадминтон,

в руке ракетка,

в другой — корзинка;

водопроводчик, он же трубочист,

сантехник здешний или местный слесарь,

монтер и плотник, на-все-руки-мастер,

с утра надевший кепку дядя Вася

с чемоданчиком в руке,

с «маленькой» в кармане;

Георгий, он же Егор,

юноша кабинетного склада,

утверждающий,

что его с тем же успехом

можно называть

Юрий, Николай или Виктор,

ибо все эти имена означают

«победитель»;

Баровчук,

человек пожилой, отставной и суровый;

в руках метла;

Корсаков,

молодой, но весьма ответственный,

держится очень прямо,

идеально побрит и прекрасно отутюжен,

имеет импортный галстук и экспортный

портфель.

Любочка,

маленькая женщина под тридцать,

в правой руке весло,

в левой руке мешок с картошкой,

на спине рюкзак;

и я, грешный,

вообще-то токарь,

а в частности — писатель, —

Поведаем историю,

Происшедшую в наших снах,

А может, и еще где…

— Не по телевизору же мы это видели! —