Он взял у нее перекинутое через руку пальто и помог надеть. Заодно кивнул на прощанье Фрейтагу, тот уже двинулся к сходням.
— Счастливо, — сказал вдогонку Дэвид.
И Фрейтаг в ответ махнул рукой.
— Подумай, вот и кончилось это плаванье, — сказала Дженни. — Скоро станет казаться, что это был только сон. И почему я сюда приехала?
— Потому, что тебе хотелось во Францию, а мне в Испанию, верно?
— Я лунатик, — сказала Дженни, — и мне снится сон.
— Сны тоже реальность, — сказал Дэвид, — и кошмары тоже.
— Дэвид, мы ведь не будем вместе до конца жизни, так зачем нам все это тянуть?
— Разве ты забыла? Мы еще не готовы расстаться.
Стоя рядом с Дженни, он опять взял ее за руку, спокойный, уверенный, он хорошо знал, чего хочет. Заметил, как влажно заблестели ее глаза, и это его тронуло, он стал ласков, как бывало иногда, если ей случалось из-за него плакать. Видеть ее слабой, побежденной — что может быть приятнее!
— А знаешь, — солгал он, — может быть, нам вовсе незачем расставаться. Куда мы теперь двинемся?
— Что-нибудь придумаем, — сказала Дженни. — Подождем немножко.
— Опять пойдут пустые разговоры, — сказал Дэвид. — Давай придумаем что-нибудь хорошее.
— Придумай ты, Дэвид, лапочка, — сказала Дженни. — Что-нибудь замечательное.
Дэвид наклонился к ней, ничто не дрогнуло в его лице, и тихо, скромно он прошептал:
— Сегодня в Бремене мы для разнообразия будем спать в одной постели.
Дженни что-то без слов промурлыкала и вся просияла под его пристальным взглядом.
Наконец оркестр грянул «Tannenbaum» и уже не переставал играть, пока спускали сходни и пассажиры молча, торопливо двинулись с корабля. Тогда музыканты стали вытирать мундштуки своих инструментов, закрывать чехлами барабаны и укладывать скрипки в футляры; они расплывались в улыбках, все лица обратились к тому клочку причала, у которого ошвартовалась и стала на якорь «Вера». Среди музыкантов был трубач, долговязый нескладный юнец, казалось, он ни разу в жизни не ел досыта, ни от кого не слыхал доброго слова и не знает, что станет делать дальше, но слезы радости застилали ему глаза, губы дрожали, и, вытряхивая слюну из трубы, он еле слышно, почти шепотом повторял по-немецки: «Здравствуй, здравствуй!» — словно перед ним был не город, а живой человек, верный, задушевный друг, который пришел издалека, чтобы радушно его встретить.
Бухта Йеддо, август 1941
Пиджн-Коув, август 1961
