Корабль дураков - [231]

День был хмурый, холодный, падал редкий снег. Каждая семья сошлась теснее, особо от остальных; высокий золотоволосый Иоганн стоял подле умирающего дяди, а тот поник в кресле на колесах и лишь изредка открывал глаза и поглядывал по сторонам; маленький Ганс Баумгартнер в своем оранжевом кожаном костюмчике теперь уже не обливался потом, а дрожал от холода; Эльза в белом шерстяном пальто, в белом берете, натянутом на уши так, что не видно было волос, прижимала к себе дорожную сумочку и терпеливо повторяла «Да, мама» или «Нет, мама» на каждый вопрос, который задавала ей мать, иногда по два раза кряду.

— Эльза, а ты собрала все свои шпильки и английские булавки? Ты не забыла носовые платки? Ты все свои чулки собрала? Не потеряла маникюрные ножницы и пилку? Когда мы выехали, у тебя всякого нижнего белья было по шесть штук, надеюсь, до дому все довезешь в целости, ничего не растеряешь… да, еще свитеры…

— Ты не сказала точно, сколько должно быть шпилек, Эльза, — пошутил папаша Лутц. — Может быть, двадцать семь?

— Ой, папа, я уверена, что ничего не забыла, — благодарно сказала Эльза.

— Ну конечно, деточка. А теперь надо радоваться, скоро мы будем дома.

— Да уж, слава Богу! — сказала фрау Лутц, с облегчением меняя тему, поскольку прежняя оказалась для нее невыигрышной. — Остальную часть пути мы проделаем по суше, в отдельном купе, в нормальном европейском поезде, как полагается семье, больше не надо жить бок о бок с кем попало, с какими-то вульгарными личностями, от которых никуда не денешься. Ха! — докончила она с мрачным торжеством, — Это мое последние плаванье. Там, где мы будем жить, Эльза, нет никаких морей и океанов.

— Да, Эльза, — подхватил отец. — И никаких пароходов нет. И йода, и соли. Соль с йодом надо покупать в аптеке. Иначе у тебя появится зоб.

— Постыдился бы! — воскликнула фрау Лутц. — Что ты такое говоришь? Эльза, отец по обыкновению шутит…

— А сколько твоих родичей в Санкт-Галлене страдают зобом? — рассудительно возразил папаша Лутц. — У тети Фоке зоб, и у тети Вильгельмины, и у дяди Вольфганга, и у двоюродного братца Августа, и у твоей родной сестрицы Лотты, и у твоего дедушки по материнской линии…

— Хватит! — вне себя воскликнула фрау Лутц. — Можешь клеветать на свою родню, а на мою не смей!

— Это никакая не клевета, — сказал Лутц. — Эльза, что ты там высматриваешь? Кого ты увидала?

Он заметил, что, пока они с женой препираются, дочь из-под ресниц украдкой упорно, испытующе оглядывает все вокруг, тихонько поворачивая голову, и никогда еще он не видел у нее на лице такого странного выражения. Он встревожился, он ведь отец и никак не может одобрять такое. Эльза багрово покраснела, прижала руку к губам.

— Ничего… никого…

Она пробормотала это в таком явном смятении, что отец больше ничего не сказал. И тут мимо прошагал Хансен, хмурый, насупленный, мельком равнодушно глянул на Эльзу, и этот беглый нечаянный взгляд ударил больней, чем намеренное оскорбление. Всегда он вот так смотрел на нее, не видя, точно на стену или на пустое место. Эльза болезненно съежилась, и отец сказал:

— Ты достойна лучшего, милочка, конечно же, он тебе не пара.

И мать, тоже возмущенная, его поддержала.

— Вот глупости! — усмехнулась она. — Кому бы это хоть на минуту пришло в голову?

Да, Хансен Эльзе ненавистен, но ведь сходил же он с ума по этой мерзкой Ампаро, и он исколотил отвратного Рибера, уж наверно, за дело, значит, способен на сильное чувство, а вот в ней никогда не видел человека, живую женщину… ну и не все ли равно? И однако ей далеко не все равно. В сущности, ничего она от него не хотела, даже взгляда. Вот того студента ей до самой смерти не забыть, как он обнял ее на палубе, когда играла музыка, не забыть, как он вопросительно смотрел на нее, и улыбался, и ласково ее уговаривал… и все же она не могла танцевать. У Эльзы вырвался такой глубокий вздох, что пришлось как-то объяснить.

— Это ничего, мама, — сказала она. — Просто я устала.

Фрейтаг отошел от остальных немцев и направился к Дженни с Дэвидом, они стояли рука об руку, рядом Дэнни молча дергал кусочки марли и пластыря, налепленные по всей его физиономии поверх ранок от каблука. Фрейтаг остановился и протянул Дженни руку; она высвободила свою из руки Дэвида и обменялась дружеским рукопожатием с Фрейтагом. Она улыбнулась, но Фрейтаг видел — глаза ее потемнели от волнения.

— Прощайте, — сказал он, его серые глаза смотрели спокойно, приветливо. — Надеюсь, вам тут понравится.

Дэвид тоже подал ему руку, и Фрейтаг крепко, по-мужски ее тряхнул. Глаза их встретились, и, хоть лица оставались бесстрастными, какая-то искорка пробежала между ними, что-то странное во взгляде, словно легчайший мимолетный отсвет на воде… но Дженни вся похолодела. Это было безмолвное подтверждение: они сообщники, они отлично понимают друг друга, эти два самца, в каждом глубоко сидит врожденная самоуверенность, которой не грозят внешние передряги и путаница событий; их объединяет некая общность, неизменность мужского естества, тайный союз, куда ей нет доступа, — таков закон природы… Дженни затрясло.

— Ты замерзла, Дженни, ангел? — спросил Дэвид. — Дай я тебе помогу.