Корабельная слободка - [4]

О славном городе Севастополе

записки исторические

и о войнах русско-турецких.

Писаны

Петром Иринеевым

Ананьевым

о разных случаях.

Да не изгладится память

великих дел.

Написав это, дедушка на следующей странице начертил план Севастополя и украсил этот план несколькими видиками примечательных в Севастополе мест: Графской пристани, морской библиотеки, Николаевской батареи и памятника Казарскому. А на самом плане был весь Севастополь: Городская сторона и Северная и Корабельная; а на Корабельной стороне — Корабельная слободка с Широкой улицей и домиком дедушкиным и даже с пирамидальным тополем, который рос тут же, у лавочки подле калитки.

Управившись с этой работой, дедушка стал затем изо дня в день исписывать в своей тетради страницу за страницей. Вот уж скоро кончится тетрадь, и придется тогда дедушке заводить новую… Впрочем, бумага у дедушки давно припасена, надо только с переплетчиком сговориться.

Но сегодня дедушке и не спалось после обеда и не писалось что-то в саду под шелковицей. День-то уж такой необычайный: прогулка к пристани и обратно, и пушечные салюты, и музыка, и «ура»… А ведь годов-то дедушке — полных семьдесят семь лет! Он родился еще тогда, когда на месте Севастополя стояла просто татарская деревушка.

Дедушка отложил в сторону перо и стал перелистывать тетрадь. Он задерживался на минуту то на одной странице, то на другой. И вот что прочитал дедушка в своей тетради.

«Начинается повествование о славном городе Севастополе. А расположен город Севастополь на юго-западном конце Крыма. Омываемый водами Черного моря, стоит Севастополь на берегах скалистых, известковых. Севастопольская бухта есть первейшая в Европе по размерам своим и удобствам для стоянки судов морских».

Огромный шмель, словно одетый в золотую с черными полосками парчу, вдруг затрубил, как в валторну, у дедушки над головой. Дедушка откинулся на скамье — шмель шарахнулся было в сторону, потом сел на раскрытую тетрадь. Дедушка едва согнал его. Шмель еще потрубил, потрубил и улетел куда-то в другое место трубить. А дедушка — снова за свою тетрадь.

«Еще в XV веке, — читал дедушка в тетради, — прикочевала в Крым татарская орда, расплодилась по всему Крыму, в улусах и аулах, и был у них в двух верстах от нынешнего Севастополя поселок Ахтиар, что означает — Белый утес.

Татары южного Крыма разводили сады. По северному, степному, Крыму кочевали татары-скотоводы со своими отарами овец и косяками лошадей. Но не в садах и стадах была тут сила. Вся орда питалась прежде всего набегами. И не было для татар лучшего промысла, нежели торг русскими пленниками, продаваемыми в вечное рабство. Всегда опасным было соседство наше с ничтожными крымскими ханами, управлявшими народом, склонным к разбою и вероломству. И как цепные псы, оберегали татары все выходы к Черному морю, чтобы русская ладья не прошла и запорожская чайка[5] не проскользнула. Беспрерывно воевал народ русский с крымской ордой, сначала только отбиваясь. А впоследствии, сочтя, что лучшая защита состоит в нападении, русское царство само вторглось в Крым, коим совершенно и навечно овладело в 1783 году.

Присоединителем Крыма к империи Российской справедливо почитается князь Григорий Александрович Потемкин. Этот Потемкин, хотя и был кутилка, однако ум имел государственный. Он понял все выгоды для отечества нашего, представляемые великолепной Ахтиарской бухтой. И жалкая татарская деревушка Ахтиар переименована была в Севастополь, что на языке великих греков древности означает — город славы.

Город Севастополь рос и укреплялся с каждым днем; и с каждым годом приумножался наш черноморский флот. Так что узнал потом султан турецкий, как воевать с Россией и с русским народом.

Тогда-то прославил себя подвигом молодой капитан-лейтенант Казарский, командир брига «Меркурий». А бриг есть совсем небольшое суднышко, двухмачтовое, и всего на нем какой-нибудь десяток пушчонок. Однако 14 мая 1829 года на самом рассвете бриг Казарского был замечен у Босфорского пролива с турецкой эскадры. И пустились в погоню за десятью пушчонками Казарского два турецких корабля: один стодесятипушечный, а другой в семьдесят четыре пушки; итого как бы сто восемьдесят четыре турка против десяти русских.

И нагнали они Казарского на его двухмачтовом суднышке так что не податься стало «Меркурию» ни вправо, ни влево, ни туда, ни сюда. С правого борта — турок, с левого борта — турок, бриг — между двух огней. И решено было на бриге биться до последнего, а не черный флаг поднимать и не в плен идти и судно свое неприятелю отдавать.

Положил Казарский на верхней палубе заряженный пистолет: смотри, мол, ребята, последний, кто в живых останется, хватай пистолет и пали в пороховую камеру; тогда всем славная могила на дне моря, и бригу тоже.

— Согласны? — спрашивает Казарский.

Все согласны.

А у турка на корабле уже сигнал из флажков поднят: сдавайся, мол, урус[6].

— Ах, ты так? — кричит Казарский. — По орудиям, комендоры![7] — кричит. — С обоих бортов залпами в того и в другого! Готовься! Целься! Пли!

Рванули из всего десятка сразу.

Ну, турки оказались догадливы. Поняли, что урусы на последнюю отчаянность идут, будут драться до последнего; а последний со всем судном и взорвется на воздух. Да не только с этим бригом своим взорвется, но при таком случае и оба турецких корабля разнесет в дым и в досточки, и взлетят они выше облака ходячего.