Корабельная слободка - [2]

Как мяч, подскочил Мишук на лавке, на своем войлочном тюфячке. Парнишка в один миг натянул парусиновые штаны и побежал к глиняному рукомойнику под старым тополем. Вода в рукомойнике с ночи была еще студена. Мишук фыркал от удовольствия, освежая себе лицо и голову. Мать ждала, пока он проглотит кусок хлеба и запьет его парным козьим молоком. И с этим Мишук управился тоже в два счета. Потом Марья нацепила на дверь замок, Мишук тем временем прикрыл ворота, и оба вышли на улицу.

А на улице людей было полно. Все шли на Городскую сторону, к Графской пристани, проводить в плавание кто отца, кто мужа, кто брата. Обгоняя других, к бухте бежала девушка в ситцевом платке, который едва прикрывал ее русые косы.

— Погоди, Дашенька! — крикнула ей Марья. — Погоди уж, вместе идем. Дарёнка!

Но девушка только руками взмахнула:

— Ой, бегу… Марья Терентьевна, бегу…

И побежала дальше.

Тогда и Марья с Мишуком прибавили шагу и живо добрались до Театральной площади.

На Театральной площади у фонтана стоял в кожаной каске полицейский пристав Дворецкий и, страшно вращая глазами, грозил направо и налево толстым указательным пальцем. Марья и Мишук налетели на него и сразу шарахнулись в сторону. Пристав и Мишуку хотел погрозить пальцем, но вдруг вскинул руку под козырек, выкатил грудь колесом и словно окаменел на месте.

Открытая коляска, обитая внутри малиновым бархатом, вырвалась на площадь и, перерезав ее, понеслась вниз по Екатерининской улице. Мишук успел разглядеть светлейшего князя Меншикова, командующего Крымской армией. Меншиков сидел в коляске, откинувшись на подушки; лицо у него было желто и сморщено, как высохший лимон; седые усы обвисли. А позади коляски скакал казачий конвой в синих чекменях[1] и черных смушковых шапках.

На Графской пристани играла музыка. Весь берег бухты был усеян народом. Корабли были вытянуты в одну линию, один за другим. Впереди стояла на якоре «Императрица Мария», и Мишук с берега узнал отца. Елисей Белянкин стоял в строю на верхней палубе и, подняв голову, глядел, как матросы управляются на реях с парусами. На капитанском мостике корабля вице-адмирал Павел Степанович Нахимов разговаривал с командиром «Императрицы Марии» капитаном второго ранга Барановским.

Восторг и гордость за отца и за Нахимова вдруг охватили Мишука, и он закричал пронзительно:

— Тя-ать! Слышь ты… А-а-а!..

Услышал ли это отец? Должно быть, услышал. Елисей Белянкин перестал разглядывать паруса и сигнальные флаги вверху, скользнул глазами по берегу и улыбнулся. Но тут на кораблях стали поднимать якоря из воды. Корабли дрогнули и тронулись с места. С Николаевской береговой батареи ударил первый залп прощального салюта. Мишук сорвал с головы бескозырку и снова закричал:

— А-а-а-а!..

Но он уже и сам своего голоса не слышал. Все слилось в общем гуле. На салюты с Николаевской батареи стали отвечать пушки на кораблях. Не умолкал на пристани оркестр, провожая эскадру Черноморским маршем. А «ура», грянувшее с берегов бухты, было до того многоголосым, что приглушило и военный оркестр и пушечные залпы.

— Счастливого плавания! — кричал дедушка Перепетуй, широко размахивая своим стеганым картузом.

Но пушки били, «ура» не затихало, и стоявшей неподалеку Марье Белянкиной казалось, что дедушка, широко раскрыв рот, только шевелит губами, а из горла у него не вырывается ни звука.

II Дедушкина пропажа

Народ не расходился, следя за покидающей порт эскадрой. Одна Даша бросилась обратно в Корабельную слободку, едва только фрегат «Кагул» миновал Николаевскую батарею.

Напрасно матрос Александров, марсовой[2] на фрегате «Кагул», высматривал теперь дочку в толпах народа — на пристани и вдоль берега бухты. Даша махнула ему рукою в последний раз и заторопилась: ей надо было у дедушки Перепетуя и дом прибрать, и посуду вымыть, и кур накормить, и обед приготовить.

Тем временем корабли эскадры вытянулись из бухты в открытое море. Все на эскадре, до последнего юнги и до кока[3] в камбузе[4], знали, что эскадра направляется к берегам Кавказа, где турки стали в последнее время нападать на наши пограничные посты. Турок подстрекали к этому англичане и французы. Все они — и французы, и англичане, и турки — боялись России. Они хотели бы видеть нашу родину без морского флота, слабой и нищей, такой, какой она была в глухую старину, в стародавние времена. А если уж, думали враги наши, завелся у России флот, и даже на Черном море, то надо сделать так, чтобы он не отходил далеко от русских берегов. На Босфоре и в Дарданеллах, по берегам этих проливов, были турецкие форты, в фортах были английские пушки. Без дозволения именем турецкого султана ни один русский корабль не мог выйти из Черного в Средиземное море и дальше — на широкий океанский простор.

Когда в Севастополе были получены сообщения о том, что на Кавказе банды турецких башибузуков постреливают на нашей границе, эскадра вице-адмирала Нахимова вышла в море. На кораблях у Нахимова были теперь не одни моряки. Там была и береговая пехота и сухопутная артиллерия с пушками и конными запряжками.

Черное море, как обычно в сентябре, было неспокойно. Корабли шли, покачиваясь на большой волне. На палубах у них разместились 16 393 солдата и 824 лошади.