Контур - [36]

На мгновение он умолк, прислонившись к борту и сложив на груди мясистые, покрытые седыми волосами руки с проступающими венами.

— Я думаю, — продолжил он, — что жена умышленно застала меня врасплох: увидела, что я сплю, и решила неожиданностью добиться от меня признания. Она подошла к дивану, потрясла меня за плечо, разбудила — а я спал очень крепко, — и, прежде чем я сообразил, что происходит, спросила, не изменяю ли я ей. Я растерялся, не сумел вовремя притвориться и, хотя ни в чем не признался, повел себя слишком нерешительно, чем подтвердил ее подозрения, — сказал он. — За этим последовала ссора, которая разрушила наш брак и вскоре после которой я ушел из дома. Я до сих пор не могу ей простить того, как она умышленно использовала минутную уязвимость, чтобы добиться от меня подтверждения собственных домыслов. Я всё еще злюсь, — продолжал он, — и я уверен, что это определило ход дальнейших событий: ее праведное негодование и отказ признать хоть часть вины в произошедшем, ее беспощадность во время развода, — сказал он. — Конечно, нельзя обвинить ее в том, что она просто-напросто разбудила меня, хотя для этого не было никакой причины, и я мог проспать несколько часов. Тем не менее я уверен, как я уже сказал, что именно вследствие этого подлого поступка она и стала такой желчной, потому что люди менее всего склонны прощать, когда сами сделали что-то подлое, как будто таким образом за твой счет утверждаются в собственной невинности.

Я выслушала его признание, если это было оно, не говоря ни слова. Я поняла, что разочаровалась в нем, и от этого впервые испугалась его. Некоторые могут подумать, ответила я, что такое обвинение несколько эгоистично. По крайней мере, она тебя разбудила, сказала я, хотя ничто не мешало ей избить тебя до смерти прямо на месте.

— Это был пустяк, — сказал он, отмахиваясь, — глупость, флирт на работе вышел из-под контроля.

Когда он это сказал, я увидела, как на его лице мелькнуло такое явственное чувство вины, что передо мной как будто спустя много лет заново разыграли сцену на диване. Ясно, что врать он не умеет, и мне сложно не сочувствовать его жене, матери его детей, сказала я, хотя он, очевидно, рассчитывал на иную реакцию. Он пожал плечами. Почему он должен полностью брать на себя вину, сказал он, за то, что их брак — который, по сути, начался с помолвки в подростковом возрасте — стал если не скучным, то пресным до отупения? Если б он знал, какими будут последствия… Он сделал паузу. Нечто подобное было неизбежно, признал он. Его тайный роман, пускай ничего не значивший, манил его, словно огни далекого города. Его привлекала не столько конкретная женщина, сколько само волнение, эта открывавшаяся перед ним — так это виделось ему издалека, как он уже сказал, — перспектива другого, просторного и яркого мира, где его не знали и где по-новому могла бы раскрыться его личность, столь досконально изученная — и тем ограниченная — его женой, а до нее — его родителями, братьями, дядями и тетями. Он рвался в этот яркий мир, чтобы освободиться от их представлений о нем; правда, в молодости этот мир представлялся ему куда более обширным, чем он есть на самом деле. Он бесконечное количество раз разочаровывался в женщинах. И всё же всякий раз, влюбляясь, он переживал волнение от обретения новой личности, и, несмотря на всё, что произошло, эти моменты были самыми упоительными в его жизни.

Я ответила, что удивляюсь, как он после всего по-прежнему не видит связи между узнаванием и крушением иллюзий. Если он мог любить только то, чего не знал, и быть любимым на тех же условиях, то узнавание для него — неиссякаемый источник разочарования, единственное средство от которого — это влюбляться заново. Последовала тишина. Он вдруг показался мне особенно старым и седым: волосатые руки скрещены над животом, плавки висят между ног мешком, на птичьем лице застыло недоуменное выражение. Мы продолжали молчать, окруженные мерцающей под слепящим солнцем водой. Я вдруг услышала плеск волн о борта лодки, хриплые крики чаек на камнях, глухой шум машин с берега. Мой сосед вскинул голову и посмотрел на море, подняв подбородок и вглядываясь в горизонт. Он держался немного напряженно, скованно, словно актер, готовящийся произнести слишком известную цитату.

— Я всё пытаюсь понять, — сказал он, — почему меня так тянет к тебе.

Он произнес это так торжественно, что я невольно засмеялась. Его это удивило и смутило, и тем не менее он двинулся из тени ко мне на солнце, тяжело, но неумолимо, словно доисторический зверь, выползающий из своей пещеры. Он неловко наклонился — ему мешал холодильник у моих ног, — положил руку мне на плечи, пытаясь обнять меня, и приблизил свое лицо к моему. Я почувствовала запах его дыхания и прикосновение кустистых бровей к своей коже. Его огромный нос-клюв маячил на периферии моего зрения, а поросшие седыми волосами руки, похожие на лапы, неловко ощупывали мои плечи; я на мгновение ощутила, как меня объяла его серость и сухость, словно доисторический зверь окутал меня своими перепончатыми крыльями, почувствовала, как его колючие губы, промахнувшись, трутся о мою щеку. Я так и не шелохнулась, глядя прямо перед собой на штурвал катера, пока он наконец не отстранился и не ушел обратно в тень.