Контрудар - [214]

Но… донесся знакомый голос: «Бася, бася, вишть на место, бася, бася…» Это Устя, вернувшаяся с чистин, загоняла в подклеть овечек. Работа подходила к концу. Снимок уже погрузился в банку с фиксажем. А тут совсем близко зашуршали хозяйкины чирки.

— Айда в избу, Зотка. Буду собирать паужник… — Казалось, что голос Усти гудит у самых ушей богунца.

— Какая ешо там вечора! — огрызнулся хозяин. — Вишь, караулю. Там в анбаре твой постоялец все колдует со своей бесовской печатней. И приспела же такая напасть на мою башку…

Устя всегда казалась пришибленной старухой, донельзя смиренной и до отказа покорной своему грозному повелителю. А тут… В душу ударил ее разъяренный визг:

— Полоумный… Леший… Черт неприкаянный… Верченая твоя башка… Вот сгребу дрын потяжельше и вышиблю туман из твоей дурной тыквы. Да как ты посмел, окаянный, туды его пущать? Там же яички, сало, туеса со шкварами. Пока ты тут, охломон грешный, сучишь тяжи, энтот хитрющий постоялец изведет весь наш провиант…

И тут широко, со звоном и треском распахнулась дверь. Обеими руками фотолюбитель едва успел прикрыть баночку с фиксажем. Было одно желание — уберечь негатив от резво нахлынувшего в помещение света, собрать нехитрое добро и, не ужиная, убраться на пасеку.

Вобрав голову в плечи, квартирант ждал упреков и злых реплик деда. На ком же ему еще отыграться после изрядной взбучки? А может, он начнет обеляться перед старухой, не в шутку рассвирепевшей? Однако вышло совсем по-другому. Вместо приниженного, виноватого лепета прогремел властный, торжествующий голос:

— А ну-тка, Устя. Марш в кооперацию, тащи нам поллитрача. И шибче, старуха…

С недосученным тяжем в руках, дед, радостный, повеселевший, стоял под навесом, победно и широко расставив свои довольно-таки короткие ноги. Потом с задором, без злобы, он поддел фотолюбителя:

— Что, шуганули Варвару из чужого анбару?

— Это еще что? С какой такой радости? — появилась в дверях Устя после тщательной ревизии своих запасов.

— Поговори мне… — грозно загремел дед. — Сказано — ступай. Ешо вздумала куражиться. Дождешься — загну шершавое словечко…

И вновь съежилась старуха, всей своей вмиг потускневшей статью выражая и покорность, и безоговорочное смирение. Нырнув во мрак хранилища, вернулась с узелком яиц в руках — местной валютой. Затем бодрым шагом направилась к калитке.

А старик, бросив поскони и гужи тут же, под навесом, засуетился, извлек из Устиного загашника огромное кусище пожелтевшего сала, копченый окорок барсука. Ликуя, хлопнул постояльца по плечу.

— Не гуляли мы ешо с тобой, товарищ. Айда-те в избу, шибанем с тобой на радостях… — выпалил дед.

— На каких же это радостях? — все больше терялся усач в догадках о причине столь внезапной перемены.

После этого старик не спустился, а буквально скатился в подполье. Зажав под мышкой бутыль с варенухой, вернулся с горшком капусты, соленых огурцов, маринованных грибов. И загудел пир на весь мир… Гулянка…

— Понимаешь, товарищ, — раскрывал свою вмиг возрадовавшуюся душу старик. — Ублаготворил ты меня. Вот, дружище, наша чалдонская заведенка. Ежели наша баба пустила тебя под одеяло, ты ешо ей не господин. А вот коли она насыпала в кумку щей да подсунула тебе ложку, на, мол, хлебай разом со мной, — вот тогда ты ей полный владыка…

Хозяин все наполнял и наполнял кружки.

— А нонче я вник до краю: раз старуха затряслась над своим смальцем, над ейным провиантом, знамо дело — ты ей, товарищ, вовсе чужой…

«Вот оно что! Самая что ни на есть натуральная ревность!» — подумал богунец, вслушиваясь в восторженные слова престарелого таежного Отелло.

— Конечно, чужой! — убеждал он всячески Зота Еремеевича. — И как вы могли этакое подумать? Значит, вы сами грешны, раз никому не верите…

— Нет, не грешен, милок. Любил только свою Устю и поныне ею дорожу… Не то что иные нонешние…

Глаза хозяина заискрились, сияло его лицо.

— А что касаемо этого, каюсь, живет во мне та слабина. Смолоду копошится в середке. За всю свою жизнь гибал я силище дуг, ободьев, полозков. К примеру скажем, беру я эту лесину. Ежели она у меня недосидит, недотомится, так и знай — не выдюжит стяжки, почнет пороться, луснет аккурат на сгибе. Пошла в брак. А посидит с лишком, перетомится — свянет, сдаст свою упорную силу. И так, и этак прилаживай хомут, а коню он в тягость. То не дуга, ежели она навалилась на коня, не пляшет, не играет над ним. Вот, милок, видать, и моя душа, случается, и никнет от перетома. Нет в ней упорной силы… Метушусь. И ничего с собой не могу поделать. Непоймиха — и весь сказ… Знаешь, еще в царских окопах бил я германа. Потом с сибирскими стрелками в Питере закапканил министров Керенского в Зимнем. Способный ты это постигнуть. В Питере, во! Крошил Колчака здесь, в этих самых местах, потом Врангеля бил с Блюхером под Перекопом, лупил лютого зверя. Изведал дед Зот всякое. Хаживал добывать соболя до самой Ангары. Ведь я, сущий лесован, проходимец по всей тайге. Накрыть того соболя — зависимо от обоняния. За десять верстов его чую. — Дед распалялся все больше, куда девались его угрюмость и молчанка. — Рвался я и на эту войну — не взяли. Так отдал ей двух сыновей. Мало того, на свои кровные снарядил танк…