Конные и пешие - [27]

— Трудно тебе, Алеша? — тихо спросил отец.

И что-то сразу оборвалось в душе у Алексея, рухнула какая-то опора, словно бы обвалилось то прочное, устоявшееся, что держало его все эти дни в уверенном напряжении, и от этих наполненных тревогой и лаской отцовских слов захотелось совсем по-мальчишески пожаловаться, хотя Алексей вроде бы и забыл, как это делается.

— А ты как думаешь? Лопатим и лопатим, конца-краю не видно… Да не в том дело… Одному трудно, отец. Одному…

— Ты о чем?

— Семьи нет. В мои годы у всех дети… ну, и еще. Всякие случайные бабы надоели. Нормальной жизни хочется.

Отец помолчал, вздохнул:

— Думаю, скоро нам все же фирму дадут. Создадим фирму, хорошую фирму по внедрению новой техники. Тогда не будет такой мотни, тогда все встанет на свои места.

Алексею захотелось рассказать отцу об Анне, просто чтобы он знал, что у его сына есть женщина, по которой он тоскует, но вместо этого Алексей проговорил с горечью:

— Звал ведь Ханов когда-то к себе. Надо было бы… Все же нормальная жизнь.

Отец ничего не ответил, только приглушенно вздохнул, и по этому вздоху Алексей понял: отец чувствует себя перед ним виноватым — и ему стало неловко.

Они простились на рассвете, отцу надо было срочно куда-то лететь дальше, а Алексею — бежать в цех, простились наспех, и в Алексее неожиданно возникло раздражение: да что же и в самом-то деле, неужели отец не видит, как они надрывно живут и работают, всего лишены, даже почитать некогда! А бывало, Алексей пропадал в библиотеках, ходил на вечера поэзии, долго стоял в длинных очередях, чтобы купить билет на спектакль, все это куда-то ушло, только возня возле этого проклятого стана… Да, да, есть высокие цели, да, задуманное важно, и, кроме них, его, может быть, никто не сделает, но цели где-то маячат в отдалении, а нынешнее тяжко, порой невыносимо, и самое удивительное — они сами придумали себе такую жизнь…

Вот что было главным в этом приезде отца в Засолье.

Алексей подъехал на такси к старому светло-зеленому зданию, поднялся на лифте, отворил своим ключом дверь с цифрой «19», крикнул от порога:

— Мама! Ау! Я здесь.

Никто не отозвался, тогда он скинул куртку, пронес чемодан в свою комнату; дверь в отцовский кабинет была закрыта, Алексей прошел к матери; бумаги были разбросаны на письменном столе, значит, она в Москве, он еще раз оглядел комнату и по привычке подмигнул висевшему на стене портрету академика Ферсмана: мол, здорово, друг, давно не виделись. Эта фамильярность стала привычной с детства.

Он сел к телефону и набрал номер Ани.

Глава третья Обновление минувшего

Иногда Вера Степановна чувствовала себя глубокой старухой, хотя ей шел шестьдесят третий и она еще была крепка, на здоровье не жаловалась, не болела, ходила быстро, читала без очков, но старость ощущалась не столько физически, сколько духовно, особенно когда она подолгу оставалась одна и наваливалась тоска. Отзвуки давно минувших лет долетали до нее, и Вера Степановна явственно видела людей, которых уже не было на земле и которые ей были безмерно дороги; думала: они давно меня покинули, а я все живу, но не могу с ними поговорить и спросить совета; ей начинало казаться — она очень одинока. Потом она стыдилась этой тоски, потому что приучила себя жить собранно, не давать себе роздыху, а тоска оборачивалась слабостью. Вера Степановна корила себя: как ты смела опуститься до этого, у тебя есть Петр, есть Алеша, он твой сын; она и вправду верила, что это так, хотя родила мальчика ее сестра, но с малых лет Алеша при ней, она купала его, просиживала сутками возле его постели, когда он болел, и все, что происходило с ним, было частью ее жизни, а в какую-то пору — даже главной ее частью. А кроме Петра и Алеши, у нее была еще работа, были ученики и старая подруга Соня, которая всегда нуждалась в помощи. Да это и понятно: из могучей, цветущей женщины Соня превратилась в сухонькую старушку, у нее отказали ноги, и она передвигалась по квартире в кресле-каталке, проворно вращая колеса руками. А в последнее время начала слепнуть и когда звонила, то плакала. Вера Степановна жалела Соню, понимала: ничем не может ей помочь, и от бессилия ругалась:

— Вот что, Соня, хватит хныкать! Ну и что, если слепнешь? Не девочка! У тебя есть слух, у тебя есть мозг, даже если ты очутишься в полной темноте, сможешь работать. И ты не одинока, в конце концов можешь надиктовать статью внучке. Что значит — не хочет? Ты ей передай: я приеду, кое-что объясню ей на пальцах, и тогда она у меня быстро захочет. Ну, ты утерла свои слезы?

— Но пойми, Верочка, — отвечала Соня, — я же теперь ничего-ничего не могу… Ни читать, ни телевизор. Да и своим кашалотам обеда не приготовлю. На ощупь ведь нельзя готовить.

Эти разговоры приводили Веру Степановну в смятение, она думала: такое может случиться и со мной, не дай бог дожить до подобного; чтобы уйти от этих мыслей, наваливалась на работу.

Она тосковала по Петру и Алеше; когда они жили дома, просто ощущение, что они рядом, давало ей спокойствие. Когда Алеша уехал в Засолье, она особенно остро ощутила его отсутствие, не находила себе места, ее охватило предчувствие беды. И беда ударила. Но с неожиданной стороны…