Конные и пешие - [29]

Вера Степановна и сама не ожидала, что может так сорваться.

— К черту ваших авторитетных людей! — крикнула она. — Кто посмел его оклеветать?!

— Верочка, успокойся, — заговорила Соня.

— Нет, подожди… — И Вера Степановна стала торопливо рассказывать, как пришел к ней в феврале сорок второго рыженький солдат.

Яша доел яблоко, повертел в пальцах огрызок, не зная, куда его девать, потом вздохнул и невозмутимо сказал:

— Я же ничего не знаю, Вера Степановна. Ведь это не мой профиль. Но… — Он задумчиво почесал свою лысую голову. — Свидетельства очевидца — не доказательство. Это уж много раз бывало. Его могли подобрать раненым, увезти в плен. Многое могло быть. Годы… Прошли годы…

— А у тех, кто так говорит о Володе, есть доказательства?

— Этого я тоже не знаю… Странно, что вы только сейчас услышали об этом. Ведь слухи о Кондрашеве пошли лет пять назад. Извините, Вера Степановна. — Он поклонился и, шаркая тапочками, пошел из комнаты.

— Какой-то ужас! — тихо сказала Соня. — Ты прости меня, Верочка. Я не думала, что это так тебя взволнует.

— Нет, нет, это хорошо, что я узнала, даже очень нужно, чтоб я узнала… Почему это от меня скрыли? Впрочем, наверное, так и должно было быть. Каждый занят своим делом. Вот ведь, черт возьми!..

— Ох, Вера, Вера, — вздохнула Соня. — Ну чего ты все добиваешься? Мы ведь уже не живем, а доживаем.

— Нет, Соня, — строго сказала Вера Степановна. — Мы живем. И тебе я тоже не дам хныкать. Имей в виду…

Так обрушилась на нее беда, и она знала, что теперь не успокоится, пока не откопает правды. Она стала звонить журналистам, историкам, которые много раз встречались с ней, расспрашивали о Кондрашеве, писали о нем статьи, и по их уклончивым ответам поняла: и в самом деле что-то случилось.

Но надо раскопать это дело, надо искать, важно начать — тогда найдешь, в этом она была уверена, ведь на постоянные поиски и ушла ее жизнь.

Два дня Вера Степановна рылась в своих шкафах, перебирала все неторопливо, перечитывая или перелистывая то одну тетрадь, то другую, пока не нашла связку Володиных писем; она столько лет к ним не притрагивалась, берегла от посторонних глаз…

9 октября 1939 года.

«Радость и счастье мое, я уехал с Урала и направляюсь в Ташкент. Надеюсь, там и получу работу. Дороги строят везде, а где строят дороги — нужны мосты. Ты напиши мне, если сможешь, в Ташкент, на Главный почтамт, я туда буду наведываться, даже если мне придется отбыть куда-нибудь подальше от города (а так наверняка и будет), все равно найдется какая-нибудь возможность приехать и взять на почтамте твое письмо.

Ох, какой чудо-мост мы построили! Он на двух быках, которые стоят, как две средневековые башни, три пролета ажурных металлических конструкций, на здешнем заводе нам соорудили их.

Заводу в первую очередь и нужен этот мост. Теперь от поселков на левом берегу до цехов рукой подать, можно и пешим ходом идти на работу. А за поселками леса и горы, там, говорят, хорошая охота. Но я никогда не любил стрелять, шалить с ружьем, ходить на зверя или птицу.

Жилось мне в этих местах хорошо. Сперва нашли угол в избе у Ольги Струевой, она дом содержит чисто, имеет свою козу, бережет ее. Поила меня по утрам козьим молоком и говорила: без молока этого ей никак нельзя, потому что грудь вся внутри изъедена. Наверное, это так, потому что Ольга по ночам надрывно и густо кашляет, так что иногда дребезжат стекла в окнах, но домашние к этому кашлю привыкли, не обращают внимания. Я узнал, что ей сорок три года, и был удивлен, потому что на вид она выглядит старой, правда, в движениях ловка, еще ходит на завод, работает упаковщицей и считает работу свою легкой и чистой. Наверное, так оно и есть, потому что прежде Ольга трудилась чистильщицей в ожигательном цехе. Сейчас этого цеха нет; вернее, его перестроили, а еще лет пять назад он был, и стоял в нем ядовитый угар, фартук сгорал от серы, хлюпала под ногами кислота, из-под ногтей чистильщиц сочилась кровь. Тяжкая, однообразная, тупая работа и заработка давала немного, на ней более трех лет мало кто выдерживал. Ольга отработала шесть. Да и куда ей было деваться с двумя детьми и матерью-хромоножкой! Муж вернулся с гражданской инвалидом, пять лет работал на прокатке, чтобы можно было обустроиться, обжиться, но работа адская, сердце у него не выдержало, он умер прямо в цеху. Я отдавал Ольге половину своей получки, она каждый раз смущалась, отмахивалась; ну зачем же вы так много-то даете, да разве можно столько за постой платить, но я видел — она радуется деньгам. Каждый раз, как получала их, бежала в кооператив, покупала детям обновки. Обо мне она заботилась хорошо: и воды горячей приготовит, когда я вечером приходил со стройки, и белье всегда чистое, ну и молоко козье. Так бы, наверное, я и прожил бы у нее до конца работ, если бы не сдружился с заводским инженером Афанасием Захаровичем Прасоловым.

О нем, Верочка, стоит тебе рассказать, благо дорога в Ташкент длинная и я могу писать, сидя на вагонной лавке за столиком. Иногда вагон качает, и почерк от этого видишь какой. Так уж ты извини… Но… Не урок чистописания.

Так вот о Прасолове. Ему под пятьдесят, он образован, носит бородку клинышком, в здешних местах с двадцать третьего года, прибыл сюда ставить завод, разрушенный колчаковцами. Характер у него спокойный, хотя сам он человек чрезвычайно увлекающийся, умеет ладить с людьми. С ним и рабочим хорошо и инженерам.