Конклав - [84]

Он будет папой Иоанном XXIV.

Это имя имело вес. В нем слышалась какая-то подлинность.

Когда он выйдет на балкон, его первым действием будет апостольское благословение, «Urbi et Orbi», – обращение «Городу и миру», – но потом ему придется сказать что-нибудь более личное, чтобы успокоить, вдохновить смотрящие на него миллионы, которые будут ждать его наставления. Ему придется стать их пастырем. К его удивлению, осознание этой перспективы не привело его в ужас. В голову сами по себе пришли слова Спасителя Иисуса Христа: «Не заботьтесь, как или что сказать; ибо в тот час дано будет вам, что сказать»[94]. Но при всем при том (бюрократ в нем никогда не сдавался) лучше всего будет так или иначе подготовиться, а потому в последние двадцать минут голосования, переводя изредка взгляд в поисках вдохновения на потолок Сикстинской капеллы, Ломели прикидывал, что он скажет в качестве папы, чтобы успокоить Церковь.

Колокол собора Святого Петра прозвонил три раза.

Голосование закончилось.

Кардинал Лукша снял урну с бюллетенями с алтаря и показал обеим сторонам капеллы, потом тряхнул ее, Ломели даже услышал шорох листов внутри.

Воздух стал прохладным. Сквозь разбитые окна проникал странный тихий звук – шум голосов, дыхания. Кардиналы переглянулись. Поначалу они не поняли. Но Ломели узнал этот звук сразу же. Его издавали десятки тысяч человек, собравшихся на площади Святого Петра.

Лукша передал урну кардиналу Ньюбаю. Архиепископ Вестминстерский вытащил бюллетень, громко сказал: «Один». Повернулся к алтарю и бросил бюллетень во вторую урну, потом повернулся к Лукше и повторил процесс: «Два…»

Кардинал Меркурио, прижав руки к груди, молился, чуть двигая головой следом за каждым движением. «Три».

До этого момента Ломели чувствовал отстраненность… даже безмятежность. Теперь каждый подсчитанный бюллетень, казалось, сжимал невидимый пояс на его груди, отчего ему стало трудно дышать. И даже когда он попытался отвлечься молитвой, он слышал только устойчивое, неотвратимое произнесение цифр. Это продолжалось как пытка водой, пока Ньюбай не вытащил последний бюллетень.

– Сто восемнадцать.

В тишине, которая наступала и отступала, как гигантская волна вдалеке, снова донесся низкий, слабый шум голосов верующих.

Ньюбай и Меркурио покинули алтарь и вошли в Комнату слез. Лукша ждал, держа белое полотно. Они вернулись со столом, и Лукша аккуратно накрыл его, разгладил и выровнял ткань, потом снял с алтаря урну с бюллетенями и почтительно поставил ее на материю. Ньюбай и Меркурио принесли три стула. Ньюбай взял микрофон со стойки. Трое наблюдателей сели.

Кардиналы по всей Сикстинской капелле зашевелились, достали списки кандидатов. Ломели открыл папку. Не отдавая себе в этом отчета, он задержал кончик авторучки над собственным именем.

– Первый голос отдан кардиналу Бенитезу.

Его ручка опустилась вниз списка, поставила галочку против имени Бенитеза, потом вернулась к собственному. Он ждал, не поднимая взгляда.

– Кардинал Бенитез.

Опять его ручка чуть опустилась по списку, поставила галочку и поползла вверх.

– Кардинал Бенитез.

На сей раз, поставив галочку, он поднял глаза. Лукша вытаскивал следующий бюллетень из урны. Развернул его, отметил имя, передал лист Меркурио. Итальянец тоже аккуратно записал имя, потом передал бюллетень Ньюбаю. Ньюбай прочел его и наклонился над столом к микрофону:

– Кардинал Бенитез.

Первые семь голосов были отданы Бенитезу. Восьмой голос получил Ломели, а когда и девятый тоже получил он, ему подумалось, что, вероятно, быстрый старт Бенитеза объясняется статистической случайностью, с какими они не раз сталкивались во время конклава. Но потом опять наступил черед Бенитеза. Бенитез, Бенитез… и Ломели почувствовал, что Божье благоволение покидает его. Несколько минут спустя он начал подсчитывать голоса филиппинца, соединяя кружком каждые пять штук. Десять по пять. У него уже был пятьдесят один… пятьдесят два… пятьдесят три…

После этого он уже не возвращался к подсчету собственных голосов.

Семьдесят пять… семьдесят шесть… семьдесят семь…

Когда Бенитез приблизился к черте, за которой он становился папой, воздух в капелле, казалось, напрягся, словно его молекулы натянулись какой-то магнетической силой. Кардиналы склонили головы над столами и делали те же подсчеты.

– Семьдесят восемь… семьдесят девять… восемьдесят!

Послышался всеобщий громкий выдох, подобие овации – хлопки рук по столешницам. Наблюдатели прекратили подсчет, подняли головы посмотреть, что происходит. Ломели подался вперед над своим столом, чтобы увидеть Бенитеза. Тот сидел, уткнувшись подбородком в грудь. Казалось, он молится.

Подсчет возобновился.

– Кардинал Бенитез…

Ломели взял лист бумаги, на котором только что набросал тезисы своей речи, и разорвал в мелкие клочья.

После прочтения последнего бюллетеня – получилось так, что этот голос был подан за Ломели, – декан откинулся на спинку стула и принялся ждать, когда наблюдатели и ревизоры официально подтвердят цифры. Потом, пытаясь описать свои эмоции Беллини, он говорил, что ему казалось, будто сильнейший порыв ветра поднял его, закружил в воздухе только для того, чтобы через миг бросить и подхватить кого-то другого.