Конго глазами художника - [23]

Долго торгуемся. Одни запрашивают слишком много, другие — слишком мало. Стараюсь не обидеть ни тех, ни других. Мои носильщики укладывают покупки. Нзиколи в сторонке негромко разговаривает с невероятно тощим стариком, на котором сморщенная кожа висит сухими складками. Старик обернут в завязанное на плече грязно-желтое одеяло, сплетенная бороденка такого же цвета собрана в пучок. Он опирается на длинное копье.

Идол батеке с трещоткой и пальмовым вином в бутылке. Под набедренной повязкой из мешковины скрыта ямка на животе, в которой помещаются талисманы

— Мосье! — Нзиколи жестом приглашает меня подойти ближе. — Он хочет тебе что-то показать в своем доме.

Мы идем втроем к мазанке поодаль. У входа, разминая в деревянном корыте майяковое тесто, сидит старуха.

В доме очень темно, но постепенно глаз начинает различать предметы. Очаг и струйка дыма, закопченные камни, под потолком висит плоская корзинища, из которой торчат початки кукурузы и горлышки калебас.

Старик бредет в угол, нагибается, роется среди тряпок и калебас и достает грязный узел. Кричит что-то женщине, она испуганно забирает корыто и выходит. В свете, падающем через дверь, хозяин развертывает узел, и я вижу большого двуглавого идола. Он покрыт толстой красной коркой, так усердно его оплевывали жеваным орехом кола…

Нзиколи пятится и бормочет:

— Тре мешан, тре мешан — отвратительно!

В тощих, узловатых руках старика идол лежит как в колыбели. В нем чудится таинственная сила.

— Неужели он согласен его продать?

Нзиколи кивает.

— Да, но здесь, в деревне, он не может тебе его отдать.

Когда мы выходим из Макеле, старик присоединяется к нам; идол спрятан у него под накидкой. Лишь через несколько километров он останавливается и достает его. Держа в руках перед собой, звонким голосом кричит заклинания. Потом выковыривает деревянную затычку сзади и дует в дырку. Нзиколи шепчет мне:

— Это он прогоняет духа. Оттого и шел с нами: чтобы дух не мог найти дорогу домой и отомстить ему.

…КТО СМЕЕТСЯ ПОСЛЕДНИМ

И вот мы с Нзиколи достигли восточной окраины области Занага, дальше за рекой Лали начинается Майяма. На смену плотному охристо-желтому латериту пришел мелкий, как пудра, белый песок. По скатам речных дюн тянулись космы жидкой темно-зеленой осоки, которые подводили к беспорядочно разбросанным по песку свинцово-серым домам. Похоже на рыбачью деревушку.

Куда делось Конго? Где желтый воздух, зной, деревенские запахи? Эти пески типично шведские… Впрочем, в домах все было, как положено: расплывчатый полумрак, тараканы, дым, закопченные калебасы.

Вождь, который нас приютил, был человек добрый и миролюбивый, но какой-то бесхребетный. Вечно в огромном черном пиджаке, он все время ускользал от нас, будто тень. Жена его красотой не отличалась, но трудилась бесшумно и покорно. Она принесла нам курящийся паром вареный маниок в голубой эмалированной миске. Их дочь, красавица, взглянула на нас из-под опущенных век, полулежа в шезлонге, и протянула для приветствия пальцы с кровавым маникюром. Она побывала в Долизи и усвоила светские манеры.

В деревне за рекой продавалось пиво. Мы заказали несколько бутылок и получили в придачу тамошнего вождя. Он был большой начальник, заправлял целым районом, полусотней деревень вдоль Лали. Энергичный коротыш с колючими глазами, горластый, напористый, привыкший распоряжаться, он сам доставил нам пиво, по сто десять франков бутылка.

К маниоку нам подали хорошо посоленную и поперченную рыбу, сваренную в растительном масле. Мои носильщики заявили, что не пойдут в Майяму. Да и Нзиколи считал, что надо возвращаться, ведь Занага здесь кончается. Все мы основательно устали, а ноши были нешуточные: талисманы, идолы, оружие, барабаны и прочее, что я накупил в деревнях.

Но на меня вдруг нашла дурацкая, нелепая досада: как это так, меня лишают права решать, куда нам идти! Между воздушными корнями мангров медленно текла черная, вязкая река, по ту сторону круто обрывался в воду берег заманчивой ничьей земли…

— Ну хоть несколько деревень-то можно посмотреть. Только один дневной переход…

Нзиколи и носильщики молчали, недовольно глядя на меня.

— Тогда я завтра пойду один. А вы ждите здесь.

Ночь выдалась противная, невыносимо жаркая, с назойливыми комарами и шуршащими тараканами… Лишь под утро я задремал на часок. Проснулся с головной болью, в отвратительном настроении. Нзиколи выглядел скверно. «Очень уж много комаров…» Да еще у него болела нога. Словом, все было не так.

— Ничего. Все равно пойдем! — Я чуть не кричал, стремясь заглушить голос своего рассудка.

Нзиколи был сама мрачность и несогласие.

За домом, около загона, где осока росла погуще, паслось несколько коз. Из белого песка торчал могучий, как китовая гута, высоченный баобаб металлически-серого цвета, свесив крону над рекой.

Бревенчатый плот был связан лианами, напоминающими велосипедные шины. Как едва уловимые взглядом духи, над песком вились мухи цеце. Через реку была переброшена лиана; держась за нее, мы пересекли отливающие маслянистым блеском бурые водовороты и добрались до заболоченной кромки берега с прелыми листьями. На упавшем в воду бревне лежала мертвая ящерица, вокруг нее порхал рой больших белых бабочек.