Конфискованная земля - [43]

— Но долг мы заплатим, хоть и бедные, — вставил Мустафа Сорок Зубов.

Директор положил на стол длинную тонкую ручку с пером.

— Значит, вы просите кредит?

— Вот-вот, — обрадовался Сейдали. — Кредит нам нужен, кредит!

— Это наш долг — предоставить вам кредит, — сказал директор и задумался.

— Не знаем, как и благодарить вас, господин… — начал староста.

— Только… — перебил его директор, — лимит у нас кончился.

— Как это?

— Сейчас скажу, чтобы вам было понятней. В этом году мы получили из Анкары для кредитов сто тысяч лир. Эти деньги уже использованы. Пришли бы вы немного пораньше…

— Значит, ничего не выйдет? — спросил Сейдали со слезами в голосе.

— Отчего же, душа моя, мы что-нибудь придумаем.

— Да благословит вас аллах!

— Напишем снова в Анкару. В прошлом году тоже пришлось так делать.

— Значит, можно надеяться?

— Обязательно. Это наш долг.

— Пусть в вашей жизни будут одни радости! — расчувствовался Мустафа Сорок Зубов. — Аллах наградит вас за доброе дело. А о нас и говорить нечего!

Директор встал и проводил их до двери.

Очутившись на улице, крестьяне с удивлением посмотрели друг на друга. Они не могли опомниться от радости.

— Теперь все в порядке, — сказал староста.

— С доброй молитвой за доброе дело!

Только Сердер Осман был недоволен.

— «Все в порядке», — ворчал он. — Не приведи господь просить у государства… Легче грыжу нажить, чем у властей что-нибудь выпросить.

— Ах ты, гнилое пузо! — возмущался Мустафа Сорок Зубов. — Это же деньги! Разве ты сам дал бы в долг неизвестному человеку, ни с кем не поговорив, ни у кого не расспросив?

— И то правда, — согласился Тощий Омер.

— Ишь чего захотел! Вынь да положь ему денежки! С такими, как ты, банк мигом в трубу вылетит, — согласно подхватили все.

До самой деревни Сердер Осман молчал. Что толку говорить, когда никто и слушать не станет! «Зачем же, — скажут, — ходил, если сам не веришь?»

Вокруг старосты Керима в деревенской кофейне собралась целая толпа.

— Староста я все же — что ни говори, — объяснял он, — к моим словам в касабе прислушиваются.

— Что ж там сказали?

— Главное — дойти туда, остальное легко. Проси чего хочешь. Не успел я с директором поговорить, как он побежал давать в Анкару телеграмму. Теперь осталось только чиновников из банка подождать. Приедут к нам бумаги заполнять. Тогда считай — денежки в ваших карманах.

— А сколько дадут?

— Сто тысяч — вот сколько. Сам директор обещал.

— Да нам столько не выплатить!

— А мы возьмем, сколько нам надо. Силком никто брать не заставляет. Пусть знают, что мы не завистливые.

— Мастану теперь и делать нечего у нас в деревне.

— Помрет с тоски.

— Перестанет важничать. Сразу подожмет хвост.

— Директор к нам со всем уважением, словно только нас и ждал. И о чем мы до сих пор думали!

— Я вам давно говорил. Не слушали меня.

— Теперь, глядишь, и наша деревня станет не хуже других, в люди выйдем. Никакой тебе конфискации-монфискации!

— Какое там, если государство нам такую услугу оказывает!

— Ну и заживем теперь, братцы!..

Время шло, а из банка ни слуху ни духу. Караахметлийцы спали и видели тот счастливый день, когда к ним приедут чиновники с полными карманами и начнут пригоршнями отсыпать деньги — только руки подставляй.

А время шло. Сев не за горами. Не посеешь в срок — все упустишь. Приуныли крестьяне, припрятали оставшуюся пшеничку — на случай, если не приедут из банка. Придется тогда сеять тем, что осталось. Большей беды для крестьянина и придумать трудно. Некоторые уже испытали это на своей шкуре. Такое и во сне не дай бог увидеть. А что делать, если вся твоя надежда в оставшейся пригоршне пшеницы?

Идет человек в амбар, выгребает остатки прошлогодней соломы, делит: половину на корм лошади, ослу и волу, половину везет в город. А там этой соломы уже полным-полно! Из сорока таких, как Караахметли, деревень Кесикбеля по всем трем дорогам везут ее в крошечную касабу на ослах, на лошадях, на тачках. Терпкий запах соломы разносится по всему городу, ею завален уже весь базар, дети ныряют в пышных ворохах — им-то раздолье!

Да, на одной соломе далеко не уедешь. Весь Кесикбель, все сорок деревень начинают готовить йогурт[36], сбивать масло и везут продукты в город, чтобы добыть хоть дирхем пшеницы для сева, хоть дирхем — для еды.

Заважничал горожанин, увидев на базаре такое обилие соломы, йогурта, масла, молока. Только масло и молоко покупает, да и то если уступают задешево. На обе лопатки кладет крестьянина. А мимо возов с соломой не глядя проходит. Если бы посмотрел хоть раз в эти отчаявшиеся глаза, прочел бы на этом лице и мольбу, и надежду, и страх… Постоит, потопчется человек возле воза, да и поворачивает оглобли домой несолоно хлебавши. Масла и молока надо горожанину. А крестьян, у которых есть дойные коровы, во всем Кесикбеле по пальцам перечтешь!

Все сильнее наваливается нужда на кесикбельца, за горло берет. Крестьянин стоном стонет, безучастно смотрит на мир потухшими глазами. Смолкают в деревнях звонкие шутки-прибаутки. У людей рты на замке. Все сносит терпеливый крестьянин. Только тяжкий стон плывет по Кесикбелю. «А-ах!», «О-ох!» Это проклинает человек свою судьбу, это исходит горем его измученная душа.