Конец века в Бухаресте - [30]

Лефтерикэ поклонился, чувствуя, как им овладевает ужас, с которым он безуспешно пытался справиться. Он трепетал перед бароном, потому что тот был бароном, он робел перед комнатой, напуганный множеством часов и дорогих безделушек: каменных пепельниц, разрезальных костяных ножей с серебряными ручками, бронзовых рук, державших документы. Но, как ни странно, сладить с собой помог ему Урматеку. «Он-то, — подумал Лефтерикэ, — смог превозмочь все это».

Барон Барбу, который раз или два видел стоявшего перед ним теперь в растерянности молодого человека, на секунду замешкался, сказал: «Э-э, ну и…», — и вопросительно поглядел на Лефтерикэ.

Лефтерикэ глубоко вздохнул и, втянув голову в плечи, с трудом, будто слова, как шипы, царапали ему горло, пробормотал:

— Я, ваша милость, переписываю для вас бумаги. И купчую на продажу сада в Пьетрошице тоже я переписывал.

Сказал и умолк. Барон улыбнулся и закивал головой, тут же подумав о Янку, о его жесткой, твердой и скуповатой руке. Выдвинув ящик стола, где между заржавевших пистолетов, набалдашников сломанных тростей, старых табакерок и множества кое-как сваленных бумаг, исписанных бисерным почерком, валялось и несколько золотых, барон Барбу достал две монеты.

— Вот тебе за труды, — проговорил он, протягивая их Лефтерикэ.

Лефтерикэ сообразил, что его совсем не так поняли. Он задумался, как же ему объяснить, ради чего он пришел, и ничего не мог придумать. Так и стоял, держа в руках деньги, не благодаря за щедрый подарок и не отказываясь от него. Барон, ничего не понимая, смотрел на Лефтерикэ. Так прошло довольно много времени. Чувство неловкости все росло. Тишина казалась все нестерпимее, и нарушить ее было все труднее и страшнее. Наконец Лефтерикэ, перед глазами которого заколыхалась, как предвестие обморока, желтая завеса, решительно шагнул и, оказавшись у письменного стола, положил на него деньги и выпалил:

— Крадет!

Барон похолодел. И мягко, словно успокаивая непослушного ребенка, спросил:

— Кто крадет, голубчик?

— Янку крадет! У вас!

Барон молчал, но на душе у него сделалось скверно. Самым горячим его желанием было не слышать ничего, потому что он и сам подозревал нечто подобное, но ни мужества, ни охоты знать об этом у него не было. С появлением у него в доме Урматеку барон понял, что с прежней тягостной и утомительной жизнью покончено: занавес упал и надежно отгородил его от всех докучных хлопот. Заглядывать за этот занавес у барона не было ни малейшего желания, — ничего, кроме огорчений и беспокойства, он там для себя не предвидел. Убедившись, что обладание богатством сопряжено со множеством тягостных обязанностей, барон счел справедливым, что человек, избавляющий его от этих обязанностей, пользуется и самим богатством, и посему теперешнее положение дел вполне его устраивало. И на тебе — в один прекрасный день является какой-то дуралей, и вся гармония летит в тартарары!

Прежде всего барон решил отчитать незваного гостя. Нечего превращать хозяина в соглядатая! Но стоящего перед ним человека распирало желание говорить, и ждал он только лишь вопроса. И барон, набравшись духу, опустив глаза в землю, нерешительно спросил:

— И что же тебе известно?

— Много чего! Бэлэшоень, Бобешть, Пьетрошица, — забубнил Лефтерикэ, перечисляя.

— Да нет, конкретнее, что и как именно?

Этого Лефтерикэ не ждал. Он был слишком возбужден и взволнован, чтобы сосредоточиться и припомнить хоть какие-нибудь подробности давних полузабытых дел. Конечно, приди ему кто-нибудь на помощь, он бы все вспомнил и даже мог бы связно обо всем рассказать. Но помочь ему в этом мог только Урматеку. Он один умел извлекать из тугодума Лефтерикэ необходимое, незаметно направляя его и помогая то словом, то жестом. Но то, что способен был извлечь из него зять, сам Лефтерикэ извлечь из себя не мог. И стоял теперь в полной растерянности перед готовым выслушать его, погруженным в недоумение бароном. Единственное, что он помнил, да и то только потому, что совсем недавно повторял про себя, была история с убийством и письмом Иванчиу. Ее-то он и принялся излагать барону. Рассказывая, Лефтерикэ безнадежно увяз в бесконечных и бессмысленных мелочах, перепутал, кто что говорил, и совсем сбился, повторяя: «я сказал», «он сказал», так что барон уразумел только одно, что Янку из благородства, чувства дружбы и великодушия спас своего приятеля при весьма запутанных обстоятельствах. Что же касается извлеченного из тьмы забвения письма, то и в этом барон усмотрел лишь из ряда вон выходящее хитроумие своего поверенного и лишний раз отдал ему должное. Против Иванчиу у барона давно накопилось раздражение: хитрый торговец вечно приставал к нему со сделками, после которых барон Барбу всегда оставался внакладе. Так что он только обрадовался, узнав, что Урматеку обвел Иванчиу вокруг пальца. Барону Барбу стало ясно, что большого ущерба никто ему не причинил, а ему ничего другого и не нужно было. Поначалу он испугался, что на свет божий полезут такие темные дела, что и деваться будет некуда, что они спутают ему всю жизнь и вообще греха с ними не оберешься. Чувствовал он и беспокойство и раздражение: как-никак участником всех этих махинаций был и он. Но потом успокоился, обрел вновь душевное равновесие и наслаждался полнотой доверия к Янку, в котором если и сомневался изредка, то потому лишь, что не хотел самому себе казаться жалким слепцом. Все опять водворилось на свои места, и барон Барбу, как добрый хозяин, поздравил себя с этим. Лефтерикэ же чувствовал, что летит в пустоту. Все, что мог, он сказал и замолк, не зная, как быть дальше. Снова наступила тишина, но теперь барон улыбался. Ему было любопытно, что же все-таки понадобилось от него Лефтерикэ. Молодой человек от растерянности не мог вымолвить ни слова. Он только чувствовал, как вновь вздымаются и смыкаются вокруг него стены, что он навечно замурован в них наедине с безысходной ненавистью.