Конец века в Бухаресте - [31]

«Деньги, конечно, деньги», — уверил себя барон и прибавил к лежащим на столе еще два золотых. Только он собрался вручить их Лефтерикэ с добродушным увещеванием на будущее, как в комнату вошел Урматеку.

— Желаю здравствовать, господин Барбу! — воскликнул он и вытаращил глаза, увидев Лефтерикэ. — А ты что тут делаешь?

Было похоже на то, что он замахнулся топором, готовый все разрушить. Лефтерикэ с бароном перепугались. Им стало страшно, как бы Янку не проник в их сокровенные мысли и не сокрушил и их заодно.

— Я вам нужен, или у вас с ним особый разговор? — громко и непочтительно обратился Урматеку к барону.

Не дожидаясь приглашения, он уселся на стул и закурил сигару. Барон чувствовал себя виноватым, забубнил про какое-то письмо, которое необходимо куда-то послать с верным человеком. Взглянув исподтишка на Лефтерикэ, он заговорил о том, какой он хилый, худосочный. Янку, не поверив ни единому слову, молчал, нервно покачивая ногой в светлом штиблете. Время от времени он покашливал и стряхивал пепел. Провинившихся уже готово было задавить его тяжкое молчание, и тут вдруг взволнованного и стремившегося оправдаться барона осенила великолепная мысль.

— Готовься к отъезду, Янку, — заявил он. — Приезжает Буби, и ты его встретишь.

И замолчал с робостью и беспокойством, ожидая результата своей уловки. Урматеку поднял голову и поглядел на него пустыми стеклянными глазами.

— Он приезжает пароходом из Вены в Джурджу, — продолжал барон Барбу, сразу повеселев оттого, что нашел выход из положения. — Послезавтра ты отправишься в Джурджу. Встретишь его, привезешь и сдашь мне с рук на руки.

Урматеку просветлел, поднялся и подошел к барону.

— Хорошо, барон Барбу! — сказал он. — Увидите, все будет в полном порядке.

Поглядев на Лефтерикэ, он улыбнулся и ему.

— Угостись, горюшко ты мое! — сказал он и протянул ему портсигар.

— Премного благодарен, Янку! — торопливо отозвался молодой человек, осчастливленный тем, что с ним заговорили.

— Иди, выспись! И не делай больше глупостей! — распорядился Урматеку.

И Лефтерикэ удалился, счастливый, успокоенный, обогащенный житейским опытом.

У Янку были свои соображения, в силу которых он и принял поручение барона благосклонно. Он всегда любил погулять, покутить где-нибудь подальше от дома. Он сразу же, конечно, подумал о Катушке. Поручив Иванчиу поить Тудорикэ день и ночь без передышки, что не так уж и трудно было выполнить, он собрался в дорогу. И вот весенним утром в экипаже, медленно катящем по холму Филарета между кустов сирени, тянувшей к путешественникам пушистые грозди, и тополей, осыпающих их серебристым пухом, они отправились на вокзал к поезду, который должен был доставить их в Джурджу.

Маленькие, похожие на коробочки вагоны скрипели и звякали буферами. Пассажиров в них еще не было. Урматеку поспешил войти в вагон, где долго и тщательно выбирал место. Из одного конца вагона в другой звал он Катушку, и голос его гремел среди колыхающихся занавесок, пахнущих пылью и кислой угольной гарью. Наконец он нашел себе место по вкусу и усадил напротив себя Журубицу, чтобы любоваться ею всю дорогу.

Если женская красота небезупречна, привычка к ней лишает ее всякой прелести. Но наступает день, и, высвободившись из-под пагубной власти привычки, несовершенство вновь обретает всю полноту обаяния и притягательности, словно возвращается первый миг знакомства. Обновленными глазами смотрел Урматеку на Журубицу. Радость, весна и свобода будто заново рисовали простенькое, незначительное личико женщины, одухотворив его подлинной красотой. Как хороши, как необычайно хороши были сегодня ее глаза! Затененные длинными загнутыми ресницами-лепестками, они мерцали, будто сердцевина цветов. Сияние их оберегали и выгнутые дугой соболиные брови и глубокие глазницы, чтобы сияние это не дай бог не расплескалось, а, лучась, сверкая и играя, притягивало к себе весь свет. Соблазнителен был и пухлый ротик, чье теплое, свежее и юное дыхание трепетало при разговоре, словно соединяя в себе и шепот и поцелуй. Все лицо, будто только что сотворенное, светилось поразительной и неожиданной новизной. Внимание Урматеку и желание, не таимое им, окутывали ее теплом спокойной уверенности. Черная бархотка на шее оттеняла белизну ее нежной кожи, подчеркивая женственную округлость подбородка. Ажурные летние перчатки оберегали ее руки, голубое шуршащее платье с узким облегающим корсажем делало еще соблазнительней изящную фигурку этой хрупкой, отлично сложенной маленькой женщины.

Все, что только можно было купить на станциях, покупалось, особенно лакомства и сладости. В лад с поворотами железной дороги солнце падало то на одного, то на другого, радуя юным весенним теплом и светом. Журубица пересела к Урматеку и положила голову ему на плечо. Руки их соединились, тихо звякнув обручальными кольцами, связавшими их с сестрой и братом, обманутыми и брошенными. Счастливая женщина в глубине безмятежной души ощутила укол совести, который, словно слабое эхо, тут же заглох. Девушка из бедной семьи, она вышла замуж за Тудорикэ, чтобы хоть как-нибудь выбиться из нищеты. Она чувствовала, сколь враждебно относится к ней новая родня. Когда Урматеку как-то за ужином обратился вдруг к ней: «Катушка!» — потому что так взбрело ему в голову, и поцеловал ее в шею, жизнь, никак не прожитая и плохо начатая с мужем, который не мог и не умел любить ее, еще ничем не отягощала ее совести. Но соблазн был слишком велик, и она поддалась ему. И вот уже несколько лет она черпала и душевные силы, и веселость в своей связи с зятем. С ним она, живая и от природы, становилась еще раскованней и непосредственней. И если поначалу Урматеку соблазняли лишь ее женские чары, то мало-помалу он оценил и ее цепкий ум. Это ему тоже пришлось по нраву. Но сама Журубица порою ощущала, что жизнь куда значительней и счастливей, чем то, что выпало ей на долю. Но испытывать судьбу она опасалась. Теперь она следила из-под полуприкрытых ресниц, отягощенных нестерпимым сиянием солнца, за нитями телеграфных проводов, то мерцающих над зеленой полосой горизонта, то исчезающих. Мысли в голове кружились, ни одна из них не задерживалась, но ни одна и не ускользала окончательно. А что там, про что она ничего еще не знает? Что там может быть? И как там могло бы быть, если б все было как теперь, но с кем-то другим? Лица она не видела, только фигуру, совсем не похожую на Урматеку: стройную, ловкую, молодую, и, главное, этот кто-то другой с юношеской безоглядностью готов был выполнить любую из ее женских причуд.