Конец века в Бухаресте - [28]

Ни женщины, ни выпивка его не интересовали. Занимало его лишь его собственное семейство, о котором он всячески пекся. Таким-то сокровищем и была осчастливлена сестра кукоаны Мицы, Лина. В те времена, хотя после Объединения[7] миновало уже немало лет, валахи и молдаване, даже будучи в дружбе, поскольку ссориться им было не из-за чего, все еще поддразнивали друг друга. Невозмутимость Жана раззадоривала Янку, и он все норовил его поддеть побольнее. Молдаванин же продолжал спокойно играть и лишь изредка цедил сквозь зубы: «Вот чертовщина!» — и игра шла дальше.

Урматеку мало-помалу входил в раж. Собственные шутки и колкости, смирение и восхищение присутствующих помогали ему чувствовать себя над всеми хозяином, располагая к еще большей живости и веселью. Новая гостья, хоть она и не нравилась ему, была при всем при том женщиной и должна была понять, что лучший человек на свете — это он, Урматеку. А чтобы покорить всех своим умом и веселостью, нет лучше способа, чем выкрикивать номера в лото. Урматеку не сомневался, что у него на это особый дар. И он старался, как никогда, повышая и понижая голос, изобретая новые названия. Так, он неожиданно выкрикнул: «Полкуска!» Все недоуменно подняли головы и вопросительно на него поглядели. Неожиданная новинка, бесподобная выдумка! Один старик Лефтер спокойно закрыл номер фишкой. Выражение это, позаимствованное из жаргона мелких воришек, никому, естественно, известно не было. Лефтерикэ, простерев над головой Паулины руку, словно ограждая ее от неведомого зла, старался разглядеть, какой же это номер, которого он не знал. Он весь напрягся, лицо у него побледнело.

Янку долго глядел на Лефтерикэ, потом взял девушку за руку и закрыл фишкой нужный квадрат.

— Пятьдесят, домнишоара, вы выиграли! — и повернулся к Лефтерикэ. — А ты и не знаешь, Столбик С Накидом!

Паулина вопросительно взглянула на обоих мужчин. Урматеку, чтобы не огорчать старика, объявил, что Лефтер тоже выиграл и закончил игру. Гостей стали обносить вареньем. На больших подносах сияли стаканы с водой, светясь изнутри серебром от опущенных в них начищенных до блеска ложечек. Влажной прозрачной желтизной, похожей на янтарь, блестели в сиропе фрукты. При ярком свете ламп все это лучилось, играло, сверкало, создавая ощущение сияющей чистоты и будя аппетит. Подали кофе с жирными сливками, благоухающий пряностями, радующий обоняние так же, как янтарное варенье радовало глаз.

— А теперь каждый за свое! — провозгласил хозяин дома и, взяв клубок шерсти со спицами, бросил его Лефтерикэ. — Ты вяжи чулок, а я побеседую с барышней.

С этого момента все только слушали. Говорил один Янку, говорил быстро и громко и громче всех смеялся собственным шуткам. Все, что пришлось выстрадать бедному Лефтерикэ на протяжении многих лет, он пережил еще раз, слушая, как Урматеку рассказывает о нем Паулине. По словам Урматеку выходило, что главным занятием Лефтерикэ, более того — смыслом всей его жизни и призванием было домашнее хозяйство, хотя ничего, кроме скромного прибежища от страха перед грубой жизнью, Лефтерикэ не искал в тихих женских занятиях, привлекавших его спокойствием и неторопливостью. Определения «бабье», «убогий» то и дело мелькали в рассказе Урматеку, рисовавшем живо и довольно искусно смешной и не слишком приглядный портрет своего шурина. Все радостно хохотали, изредка добавляя от себя какую-нибудь мелкую деталь.

Поначалу Лефтерикэ улыбался, чтобы как-то заполнить ту пустоту, которая, как он чувствовал, возникла вокруг него и в нем самом. Когда же Паулина, увлеченная рассказом, повернулась к нему спиной, продолжая слегка похлопывать его по колену в знак участия и утешения, он понял, что Урматеку его уничтожил вконец, смешав просто-напросто с грязью.

Единственный человек, который пытался заговорить о другом и в конце концов преуспел в этом, была кукоана Мица. Она принялась расспрашивать Паулину о школьной жизни Амелики. Но Урматеку не замолчал. Он чувствовал себя в ударе и наслаждался всеобщим восхищением. Однако его рассказ сам по себе подошел к концу. Запас фантазии истощился, шутки, насмешки, повторяясь, теряли свою остроту. «Энти» мало-помалу заскучали и начали потихоньку разговаривать о своем. Одна Паулина по-прежнему сидела как зачарованная. Вся внимание, она впивала ту силу, которая словно бы таилась в рассказе Янку. Впервые в жизни перед ней был мужчина, к которому ее влекло.

Когда Урматеку заметил наконец, что только она одна его и слушает, утомленный собственным успехом, он умолк.

А Лефтерикэ уже давно удалился, и никто этого даже не заметил.

VI

— Господин Янку не смог прийти сам и прислал с делами к боярину меня. Передайте, что пришел Лефтерикэ. Он знает.

Слуга барона пристально оглядел молодого человека и оставил дожидаться в прихожей. Лефтерикэ этого он знал, не раз приходили они вместе с Урматеку. Обычно Лефтерикэ усаживался на стул и сидел неподвижно целыми часами. Однако сегодня был он каким-то странным. Бледный как мел, с красными от бессонницы глазами, в сбившемся набок галстуке — подозрительно, весьма подозрительно. Да и время — а было часов восемь утра — не слишком подходящее для деловых визитов…