Конец века в Бухаресте - [14]

Не успели они появиться в дверях, как Урматеку бросил на пол монетку и поглядел на Иванчиу. Старик поежился, поерзал на стуле, пока наконец решился. Его монетка, как бы нехотя, со страхом и робостью расставшись с державшими ее пальцами, упала возле его стула. Монеты звякнули об пол, и блаженненькие с криком и руганью кинулись их искать. Возня, свалка. Неуклюжей неловкостью движений и торопливостью они напоминали ребятишек, дерущихся на пустыре из-за бабок. Но они были уже старые и дрались яростно, по-звериному, свирепо урча и воя из-под стола.

— Ну, будет вам, будет, а то собак спущу, — окоротил их Урматеку, видя, что потасовка становится нешуточной. — Не слышите, что ли? Вылезайте, всем дам по денежке!

Ионикэ с кобзой за спиной, оттолкнув остальных, бросился к ногам Урматеку. Встав на четвереньки, он уставился на него кротко и ласково, словно дворовый пес в ожидании кости.

— Ну-ка, изобрази медведя! — приказал хозяин.

Ионикэ поднялся, прижал к груди руки, будто изображал собачку, которая служит, высунул широкий растрескавшийся язык, загнул его кончик чуть ли не до носа, и принялся с невероятным грохотом тяжело подпрыгивать на пятках. Женщины тявкали и вертелись вокруг него, словно собачонки. Кто-то из гостей швырнул еще медяк.

— Довольно, теперь спой, только из-под стола!

Ионикэ снова залез под стол и, прокашлявшись, запел:

Домнул Брэтиану,

Врать я вам не стану,

Собирает оптом голоса…

Урматеку вытянул ногу, положил ее на плечо Ионикэ и принялся его «щекотать», шевеля в такт песенки носком штиблета и то и дело задевая певца по уху. Тот встряхивал головой, но петь продолжал. Когда же он останавливался, чтобы перевести дух или облизать пересохшие губы; хозяин кричал:

— Чего умолк? Давай пой, паршивец! — и Ионикэ продолжал петь, покачивая головой, словно от смертельной усталости, закрыв глаза, чтобы не видеть ничего…

История этих людей была давняя и печальная. И Урматеку и Иванчиу знали ее с незапамятных времен. Были они детьми попа Госе, у которого был приход в Душумя. А теперь стали больными, потерявшими разум стариками и жили в землянке за кладбищем Белу. Несчастье постигло их всех троих сразу, поразило, но не разлучило.

Погодки, лицом похожие друг на друга, как горошки, были они в то время еще подростками. С самого рождения дурная болезнь, унаследованная неведомо от кого, разъедала их. Старшему, Ионикэ, вряд ли исполнилось двенадцать лет, когда отец Госе потерял свою попадью. Вернувшись с похорон в холодную и пустую хату, где и поужинать было нечем, увидев грязных, хныкающих и больных ребятишек, поп пришел в отчаяние. Ребячий плач надрывал ему сердце, и молил он бога, чтобы тот надоумил его, как жить дальше. И вдруг слышит: кто-то стучит в окно. Дело известное, беда никогда одна не ходит, — открыл поп дверь и оказался нос к носу с Кифлэ, своим шурином, человеком крутым и жестоким и на расправу скорым, — пришел тот за деньгами, — брала, мол, у него попадья, пока болела. Знал поп про эти деньги? Как не знать… Знал даже, что не все они на докторов и на лекарства ушли, а что жили они на них, и довольно долго. Да вот откуда их теперь взять, сразу после похорон?

Поп Госе пробормотал что-то, а что — и сам не ведал. Кифлэ вспылил. Хватил кулаком по столу, выпучил глаза и заревел: ничего он, мол, знать не желает, гони деньги, и все тут! Но поп заупрямился: не видал он этих денег. Пригрозив судом, шурин хлопнул дверью.

Вот тогда поп и отправился к Иванчиу — как-никак, двоих детишек у него крестил, — в ногах у него валялся, на коленях просил дать ему хоть сколько-нибудь под любой процент. И умолял поп, и плакал, и здоровьем детей клялся, что выплатит все сполна. Но Иванчиу был будто камень. Словно и не слыхал ничего.

А Кифлэ сдержал свое слово. Прошло две недели, и попа Госе вызвали к судье, чтобы поклялся в том, что не брал в долг никаких денег. Перед тем как положить руку на крест, поп зажмурил глаза, желая позабыть все, что знал, чтобы клятва не была ложной. Он наморщил лоб, чтобы чувствовать лишь муки свои и скудость жизни, оставившей его одного с тремя больными детьми. И не мог. Мысли вольничали и не желали отпустить его. Они вились, прихотливые, своевольные и упорные. Да, говорила, говорила попадья про Кифлэ, что давал он ей в долг деньги. Но это же были слова, а денег он, ее муж, и в глаза не видел. А если он их не видел, так что оно ему, это знание, к тому же с чужих слов? И, опустив голову на грудь, держа на кресте руку, поп Госе усердно призывал тьму на свою совесть, но наступала тьма неохотно, и разум не желал быть слепым.

Истерзавшись, поп стал молиться:

— Прости, господи, мои прегрешения, не отринь меня, но погляди, сколь тяжко мне и сколь горько мне, неприкаянному!..

Поп Госе поклялся, что никогда ни единой полушки не брал в долг. Кифлэ хлопнул шапкой об пол и крепко выругался в зале суда. Уходя, он плюнул попу прямо в глаза.

Была осень. Померкшее солнце без лучей, чуть проглядывавшее сквозь облака, освещало долгий путь священника до дома.

В сером воздухе порхали редкие серебряные нити, оседая туманом на его бороде и усах. Проходя через рынок, священник первый раз в жизни удивился, до чего же свежий, бодрящий запах у овощей, наваленных огромными горами, как хороши осенние помидоры, просвечивающие насквозь, и какой необыкновенный лук, обернутый в тонкие желтые и сиреневые лепестки, — а сливы! — подернутые изморозью и блестящие, словно вынутые из глубокого колодца… Отец Госе, который всю свою жизнь читал на похоронах Евангелие от Иоанна, а остальные когда положено, витая мыслями далеко от Священного писания, думая то о хозяйстве, то о медяках на подносе со свечками, вдруг почувствовал, что все его существо находится в воле и руках божиих. Хотя уже двадцать лет после посвящения в сан носил он рясу, впервые он почувствовал в себе нечто такое, в чем разом было и добро и зло, что помимо его желания, но ради него самого толковало весь мир. А до этого мига все, что происходило, священник воспринимал не душой, а по необходимости!