Конец века в Бухаресте - [12]

— Кто сегодня вечером видел у меня во дворе цыпленка?

— Какого цыпленка? — недоуменно отозвался Лефтерикэ среди всеобщего молчания.

— Молчи и ешь! Не твое дело! — оборвала брата Мица.

— Не приставай к нему, Мица, — сказал Янку, довольный, что у него появился собеседник. — Как какого? Неужто не знаешь?

Кукоана Мица выскочила из-за стола и убежала из столовой. Урматеку, ухмыльнувшись про себя, снова взял руку Катушки и, уже не отпуская ее, продолжал:

— Вчера вечером из Мициного курятника вылез один цыпленок. Пестренький такой, тощий, шея красная, крыльев и тех еще нету. А жадный — прямо страсть! Прыгает по ступенькам крыльца, ищет, чего бы клюнуть. Посмотрел я на него… (Все сидевшие за столом почтительно и с любопытством слушали. Кое-кто все еще жевал, смакуя последний кусочек, прежде чем отставить тарелку.) Только что мог найти этот курицын сын? Ничего, ведь ступеньки Мица подметала!.. И вдруг он увидал плевок. Клюнул и ничего не понял. Опять клюнул и опять не понял, можно этим добром поживиться или нет?..

— Ой, дядюшка, как бы ты на них хворь какую не нагнал! — На этот раз руку Урматеку взяла Катушка и легонько погладила ее. И впрямь наевшийся до отвала Лефтерикэ, въяве представив себе все, о чем повествовал Урматеку, начал бледнеть, словно получил удар под ложечку. Побледнел и Иванчиу. Оба они выпили по полному бокалу красного вина, стараясь прогнать неприятное ощущение.

— Клюет цыпленок, клюет и никак понять не может, что же это перед ним такое… — медленно и отчетливо продолжал рассказывать Урматеку, внимательно наблюдая, какое действие оказывает его рассказ.

Лефтерикэ будто кто-то сдавил горло рукой. Полоска щек, не заросшая бородой, побледнела. Он покачнулся, встал и вышел из-за стола. Иванчиу закашлялся — и у него подкатило к горлу. Тудорикэ глубоко вздохнул. Кукоана Лина достала треугольный кружевной платочек, благоухавший флердоранжем, и уткнулась в него. Урматеку торжествовал!

— Вот оно как! Такова и моя скудная пища!.. — Урматеку громко расхохотался. Ему стало весело и легко, Он отомстил всем, кто объедал его и будет объедать до конца дней, жадно чавкая и пачкаясь до ушей липким салом.

Теперь и Урматеку в первый раз за весь ужин прикоснулся к еде, отломил корочку хлеба, положил на язык и смочил глотком вина. Прохлада и свежесть, от которых повеяло самой жизнью, наполнили его рот и растворили эту чистейшую пищу. Янку успокоился, словно выпил целебное снадобье.

Он сидел с застывшей улыбкой и глядел в пустоту. Среди тишины, воцарившейся за столом, он чувствовал себя хозяином, ставящим присутствующих на место, когда бранью, а когда и жестокой шуткой. Он глядел на всех, словно никогда их не видел, рассматривал по очереди каждого: тусклые глаза, обрюзгшие, густо нарумяненные щеки, косо повязанные галстуки, серьги в дряблых и серых от старости мочках, щеки, выбритые в потемках, с торчащими островками щетины…

Урматеку зажмурился, чтобы ничего этого больше не видеть. Открыв глаза, он увидел на другом конце стола собственную дочь Амелику и удивился, будто совсем позабыл о ее существовании.

Девочка была мало похожа на него, разве что глазами. Издалека она вообще казалась вылитой кукоаной Мицей: пухлые губы, округлый подбородок, узкий лобик, каштановые волосы, расчесанные на прямой пробор и заплетенные в две косички, свернутые улитками вокруг ушей.

По мере того как она подрастала, особенно после того, как ее отдали в пансион, Урматеку стал чувствовать, что дочка все больше отдаляется от него. С нежностью вспоминал он те времена, когда малышка выбегала ему навстречу и запускала ручку в карман, не принес ли он ей «конфетку с девочкой» — так она называла шоколадки с картинками на обертке. В те времена они ладили. Он сажал ее на колени, подбрасывал до потолка, целовал, и играя с ней, и дурачась, чувствовал, что она его любит, что им хорошо вместе. Теперь же, что бы ни происходило, она при нем замыкалась и сторонилась его. Вот и сейчас он смотрел на нее с нежностью, словно прося прощенья, как будто чем-то ее обидел или сделал что-то неприятное ей.

Амелика сидела молча, и взгляд ее и мысли блуждали где-то далеко-далеко. Вдруг она взглянула на отца. Захваченный врасплох, Урматеку вздрогнул и отстранился от Катушки, выдернув свою руку из ее руки. Он хотел передать дочери взглядом, как нежно любит ее, но та отвела глаза. Урматеку стало несказанно горько. Вскочить бы, подойти к ней, сжать ее головку руками, покрыть лоб поцелуями, попросить, чтобы сказала, как ему держать себя, чтобы она была довольна. Но он не сдвинулся с места, стыд удержал его — и перед самим собой, да и перед всеми этими идиотами, что сидели вокруг. Не дав себе воли, он ощутил, до чего же тесна его телесная оболочка для бурлящего в нем, переполняющего его чувства. Но он тут же сказал себе, что нюни эти ей ни к чему, да и его как отца недостойны. Будет куда как лучше, если он потихоньку, без ее ведома позаботится о ее счастье! Накопит денег, много, как можно больше, а она потом, может быть, даже после его смерти, поймет, как он ее любил. А покуда он будет терпеть и довольствоваться самой малой малостью. Потому как и из рук собственного ребенка смотреть не годится. Ничего! Придет время, будет она жить в холе и довольстве, вот тогда и вздохнет: бедный мой папочка!.. А большего ему и не надо.