Конец века в Бухаресте - [135]

Принимая святое причастие, барон Барбу проявил плотскую жадность, что, однако, было не чем иным, как признаком его озабоченности о мире духовном. Потом он заснул. Зимняя ночь была необычайно тихой, и все же люди, оставшиеся в доме, разбредясь по своим привычным углам, изредка беспокойно вздрагивали.

Было уже поздно, когда Янку решил тоже отправиться спать. Он спустился в полуподвальный этаж и в комнате, находившейся как раз под спальней барона, быстро и крепко заснул после всех дневных треволнений.

Ему снилось что-то странное и совсем не связанное с его мыслями. Он видел длинный стол, какие бывают в столовых боярских домов. На столе стояло огромное блюдо, а на нем курица величиной со страуса. Вокруг нее лежали яйца, но огромные, величиной с дыню. Вдруг эта курица гаркнула, как человек. Грудь ее распахнулась, и обнажилось сердце, наполненное кровью. Сердце попыталось вырваться из груди и подняться в воздух, но курица наклонила голову к ране и клюнула его. Кровь брызнула во все стороны, тут же превращаясь в пламя. Через несколько мгновений все стало пеплом — и блюдо, и стол, и комната. Тут и проснулся испуганный Янку. Возле него стояла старая служанка, бабка Митана, и трясла его. Доктор и Буби послали ее за Урматеку, потому что старый барон Барбу несколько минут тому назад преставился.

Янку с трудом очнулся от сна, огляделся вокруг и застыл, упершись глазами в потолок. Он знал, что прямо над ним в кровати, стоящей так же, как и та, в которой спал он сам, умер барон Барбу, возможно, именно в тот миг, когда приснившаяся ему курица клюнула сердце. Урматеку вздрогнул. Потом, забыв, что он всегда избегал смотреть на покойников, быстро поднялся в баронские покои.

Барон Барбу лежал в той же позе, в какой его застигла смерть: одна его рука на груди, другая вытянута вдоль тела, глаза широко раскрыты, словно смотрят куда-то сквозь резные листья киота.

— Лоб у него еще теплый! — проговорил доктор, закрывая покойнику глаза.

В миг, когда барон отходил, около него никого не было. Все разошлись кто куда. Сиделка, первой вернувшаяся в спальню, прислушалась, заметила, что больной не дышит, перепугалась и бросилась за доктором Сынту. Тот подтвердил, что барон умер. Буби и домница Наталия по очереди преклонили перед постелью колени и поцеловали руку покойника. Янку должен был сделать то же самое. Рука барона была уже не такой, как сегодня утром, она успела окоченеть, став холодной, твердой, как камень или свинец. Урматеку стало не по себе, и он, не говоря ни слова, вышел из комнаты. Страх перед покойниками, который всегда преследовал его, охватил Янку с необычайной силой. Чтобы никто не заметил этого, Янку спустился вниз, в канцелярию, где открыл денежный сейф, достал бухгалтерские книги и принялся считать, кусая все время губы, чтобы они потеплели.

На рассвете стали приходить остальные служащие. Холодное и туманное утро трижды встревожил колокол церкви святого Думитру, находившейся через дорогу. Урматеку позвал кассира Сериана, чтобы сделать предварительные подсчеты: ему необходимо было знать о наличии денег в доме. Чтобы скрыть свой страх и нервную дрожь. Урматеку, разбирая бумаги, пошучивал и посмеивался, вызывая недоумение погруженного в цифры Сериана.

— Вот умру я, всех музыкантов со всего Бухареста соберите! И пусть по мне все потаскухи плачут! — заявил вдруг Янку, к удивлению и огорчению Сериана, человека тихого и богобоязненного, который, слушая, прихлебывал чай с ромом.

Направляясь к кабинет, чтобы и там привести в порядок бумаги. Янку наткнулся в передней на только что доставленный гроб.

— Тьфу! Вылез тут с пустым ящиком! — обругал он гробовщика.

— Пустое наполнится, господин Янку, — ответил гробовщик, человек далеко не глупый, которого профессия приучила ко всякого рода шуткам.

Янку что-то буркнул себе под нос и прошел в большую гостиную, где много лет тому назад был впервые принят бароном Барбу. Ничего в ней не изменилось с тех пор, все стояло на тех же местах, как и в то зимнее утро. Оказавшись один, Янку задумался о том, что же он на самом деле потерял. Он жалел барона Барбу, но еще больше жалел самого себя. Он почувствовал вдруг свою беззащитность, потому что хотя и слыл человеком сильным, уверенность ощущал лишь чувствуя себя доверенным лицом барона Барбу. Верша дела именем барона, он делал это не столько для того, чтобы все повиновались ему, сколько для того, чтобы все верили, будто у барона, его покровителя, железная воля Урматеку. Так обретали единство их темпераменты, их столь несходные натуры. Теперь это единство разрушила смерть. Янку знал, насколько изменился и облагородился за годы тесного общения с бароном. Конечно, бояться ему было нечего. Он находился на своем месте и был уверен в себе, но теперь вокруг него образовалась безграничная щемящая пустота. Все эти разнообразные чувства, охватившие его, Урматеку воспринимал как боль по усопшему, которую, как ему казалось, ощущает он один, и это наполняло его особой гордостью. Неверное понимание самого себя, неумение или нежелание во всем честно разобраться породило и те слова, которые с той поры Янку всегда повторял, как только речь заходила о бароне: «Настоящий мой отец», — или: «Добрая душа, спи спокойно!» Это были слова, которые пришли ему в голову в гостиной, когда он ощутил зыбкость своего положения, размышляя о будущем. Если бы в этот печальный миг в доме, погруженном в траур, появилась женщина, пышная, с крутыми бедрами, он бы тут же забыл обо всем, кроме нее, столько было в нем жажды жизни. Горе, печаль, благочестие были лишь внешним покровом, не затрагивающим его души и сердца. Но и покрова Янку было совершенно достаточно.