Конец века в Бухаресте - [107]

При расставании Ликуряну настоятельно приглашал Панайота к себе, а тот обещал не забыть приглашения. И не забыл. Теперь почти ни одного ужина не обходилось без него. Уже поутру протрезвевший Потамиани понял, что он не понравился Буби. Вечером он пытался вызвать Буби на разговор, но, не преуспев в этом, за ликером нагло объявил:

— А баронет-то меня не переваривает!

Буби промолчал и на этот раз. Как видно, эту природную деликатность Панайот принял за слабость. И хотя молодой барон умолял своих друзей не приглашать его так часто (Журубица заявила, что Панайот ей нравится, а к политическим делам старого барона она никакого отношения не имеет), газетчик, пользуясь тем, что у Ликуряну двери для него всегда открыты, являлся без всякого приглашения. Мало-помалу он так освоился в его доме, что стал позволять себе куда больше, чем может позволить гость. Как-то вечером Журубица пожаловалась, что устала: Буби взял ее с собой на могилу Дородана, и они задержались на кладбище. Потамиани принялся рассуждать о покойниках и о вере. Сам он не верил ни во что и издевался над загробной жизнью. С легкостью и бойкостью газетчика, развивая свои теории на доступном для Журубицы и Ликуряну уровне, он постарался выставить Буби в смешном виде. Начал он с того, что противопоставил мешок гнилья, каким становится человек после смерти, тщеславию человеческой личности, полагающей, что она обладает бессмертной душой, в то время как все остальные животные, чувствующие как люди, питающиеся и размножающиеся как люди, не имеют подобных претензий или скрывают их, не устраивают кладбищ и не воздвигают памятников. Он рассуждал о смехотворности религии, когда люди преклоняются перед крашеными и золочеными досками и никак не могут повторить старинных чудес, в то время как любой человек, пропустив через воду электрический ток, может получить водород и кислород, а потом снова — воду. Он рассказывал о яростных и бесплодных спорах, какие велись в Византии по поводу того, какого пола ангелы. Все это вперемешку вылетало из широкой глотки Панайота, который каждый аргумент подкреплял солидным глотком вина и вопросом: «Разве не так?» Речь Панайота сопровождалась комическими ужимками и торжественными жестами, копирующими баронета. Гунэ и Журубица хохотали. С живым интересом выслушали они доказательства отсутствия души у животных. Ничего подобного им даже в голову не приходило и потому так развеселило их. Они хлопали в ладоши, смеялись до колик, в конце концов принялись кричать:

— Браво, Панайот! Ты его прикончил!

Тут Буби не выдержал. Искривив презрительно губы, он спокойно и пристально посмотрел на Панайота Потамиани и проговорил раздельно и многозначительно:

— Как-то раз в свойственной тебе манере ты заявил, что я тебя не перевариваю! Ты прав!

Буби встал и вышел из-за стола. На какое-то мгновенье все застыли, не зная, что будет дальше. Вдруг газетчик расхохотался и бросился вслед за Буби.

— Ну, полно, полно, — стал он уговаривать Буби, хватая за руку. — Весьма возможно, что ты неправильно меня понял. Разве в этом обществе не мы с тобой единственные серьезные люди: ты — метафизик, я — позитивист! Остальные — болото! — Панайот пренебрежительно кивнул в сторону Журубицы и Гунэ.

Буби высвободил свою руку и отряхнул рукав, которого касался Панайот. Начиная с этого вечера Потамиани больше не называл Буби баронетом, а чтобы повеселить Гунэ и Журубицу, прохаживался только насчет женщин, избирателей и рогоносцев.

Был серый январский денек. В доме около Белой церкви уже зажигались высокие лампы с розовыми шелковыми абажурами; там, как всегда, готовился пышный ужин, для которого Буби закупил множество всякой всячины. Кроме ближайших друзей, был приглашен прокурор Ханджиу, ждали и непременного Панайота.

Суровая зима принесла с собой в Бухарест тишину, набросив на город волшебное покрывало. Тяжелые деревья стояли неподвижно, боясь потерять с ветвей пуховую оторочку. Дома украсились белыми шапками, дорогу можно было угадать лишь по убегающему вдаль следу саней. Тишина стояла такая, что каждый звук раздавался гулко и разносился далеко. Время от времени слышался звон бубенцов, предвещавших появление запряженных в легкие санки лошадей, покрытых попонами с кистями до земли. Лошадиные ноздри были окружены инеем, а от самих разгоряченных лошадей валил пар. Деревянные калитки вычерчивали в сугробах полукруг, а раскрасневшиеся пешеходы, опуская ногу в глубокий и мягкий снег, нащупывали под ним опору понадежнее. Валил снег, тихий обильный, бесконечный, будто чьи-то руки ласкали и успокаивали город…

Все послеобеденное время Буби бродил по улицам. Ему страшно нравился этот притихший город, жизнь которого затаилась под пухлыми сугробами, которые никто не решался ни загрязнить, ни раскидать. Журубицу он оставил в одном из бесчисленных магазинов, с Гунэ расстался у дверей клуба, куда сам ходить не любил. Он устроил себе маленькие каникулы, решив отдохнуть от всех обязанностей. В первую очередь он забросил все дела, связанные с фабрикой, стены которой к поздней осени едва-едва поднялись над землей. Любовь мешала Буби работать так, как ему бы хотелось. Те несколько дней, которые он время от времени отрывал от своего счастья, с тем чтобы с утра до вечера заниматься всевозможными вопросами строительства, не могли сильно продвинуть предприятие вперед. Зимой уже никак нельзя было доставить на место машины, а потому рабочих, которым и так несколько месяцев понапрасну платили жалованье, уволили. Из трех братьев Беллини Буби был вынужден оставить на службе только старшего, который зимой убивал время по корчмам Бухареста. Он да еще стены недостроенной фабрики в Неговяну являлись какой-то гарантией, что весною работы начнутся вновь, и они же служили ответом на все издевательства политических врагов старого барона, на обвинения его в том, что великая индустриальная и экономическая идея существует только на бумаге.