Конец старой школы - [18]

Надо взять у Борьки книгу «Воспитание воли», — может, поможет.

2 сентября

Сегодня видел в журнале: наши солдаты лезут через колючую проволоку на австрийцев. Вспомнил, как мы с Антошкой лазили в Благородное собрание. Но тут интереснее — кругом рвутся снаряды, а впереди офицер с шашкой.

У нас во втором этаже аквариум. Телегин стоит все перемены и крошит хлеб, за что ему влетело от Оскара Оскаровича. А он все крошит и говорит нам, что на рыб министр отпускает деньги, а их, наверное, воруют, потому что рыбы голодные и хлеба едят много.

Новость: Бурга теперь в Реальном нет. Говорят, что его, как немца, взяли в плен. По-моему, он сам удрал в Германию; в общем, неизвестно, но только он у нас в Реальном преподавать не будет. Вот здорово! Вместо него Вобла, очень тихая, хотя, в общем, злая — она русская, но знает немецкий язык.

Уроки по закону божьему проходят здорово. Мы Епифанова ждем каждый раз. Всегда все в классе.

2. Идут уроки

Буйный, стриженый первый этаж остался внизу навсегда, бесповоротно.

…Второй этаж — среднее поколение: третьи, четвертые и пятые классы. Ломающиеся голоса. Первая расческа тайно и неуверенно елозит по голове. Ранцы у первых учеников, у остальных — лохматая стопка книг под мышкой. В книгах опально-проклятый Нат Пинкертон и нежный Иван Тургенев.

Первый этаж остался внизу навсегда, бесповоротно; но живуче неистребимо буйное, стриженое прошлое.

Половина класса — у двери, оставшиеся — за партами:

— Ну как, идет?

— Не видать что-то… А вон Вырыпай опять журнал перепутал — бежит менять!

— Ребята! Уж десять минут прошло — неужто не придет?

— Оска!.. Оска!.. Оска!..

Бегом, с раскатом — к партам. Бесстрашный Плясов еще у двери.

— Чего удрали? Оскаскарыч в уборную пошел: там пятый класс курит.

С грохотом из-за парт снова — к двери. Плясов машет рукой и идет на место.

— Епифанов?

— Нет… Семья плетется.

— Замена!

Новый классный наставник Игнатий Тихонович Семьянин неслышно, словно на ватных ногах, — в дверях класса. Вялое, пожелтевшее лицо с пугливыми ресницами. Мягкий, ватный голос:

— Господа, урок закона божьего переносится с первого на четвертый. Сейчас будет французский язык, второй урок — я, третий — русский язык. А потом уже закон божий. Никанор Васильевич служит молебен в городской управе.

— По поводу чего?

— А у нас будет молебен?

Мягко, ватно:

— Молчать!

На ватных ногах, неслышно — к двери. Осторожный скрип паркета. Пустая дверь. После его ухода хочется сидеть тихо, мягко, ватно.

Француз monsieur Бодэ появляется с коричневыми прямоугольными дощечками. Все знают эти дощечки, но неизбежно:

— Сильвестр Юльевич, что это такое?

Бодэ идет к окну, жмурится на солнце и аккуратно, по-стариковски, расставляет на солнечном свете дощечки. В нос, в седые усы:

— Это негатифф для фотографии. Я сньял вчера и фот проявльяю.

Пушаков, улыбчиво подмигивая:

— Вы, наверное, какую-нибудь барышню сняли?!

Бодэ шлепает рукой по усам, выколачивает их, точно пришел с холода, со снега.

— Но! Я сньимай только старикоф, как я, и мой фнучек, как ви!

Ближний к солнечным дощечкам пунцовый Кленовский говорит обиженно:

— Вы бы хоть нас сняли, Сильвестр Юльевич… Что-то нас никто не снимает!.. Весь класс бы.

— А потом меня спросьят, что это такое, а я скажу, что это сорок глюпых мальчишка-шалюнишка!

Гришин меланхолично:

— Нас не сорок, а тридцать два!

Улыбка поднимает усы:

— Ну, тридцать два больваноф!

Усы опущены, улыбка закрыта. Бодэ идет к кафедре. Маленький, синемундирный, с быстрыми ножками. На ребячьей розовой голове — седая бахрома волос.

— Ну, довольно! Довольно! Надо учиться. Где моя картина?

Раскосый Лисенко размеренно поднимается:

— Сильвестр Юльевич, говорят, французские войска прорвали немецкий фронт и наступают! Правда ли это?

Бодэ машет рукой: такой глупый вопрос! Заходит за классную доску: где его картина? И за доской:

— Конечно, прорвайт! Конечно, наступайт! Хлюпий вопрос! Французы не могут отступайт!.. Где моя картина?

Дежурный по классу Сергей Феодор уже копается в углу в рулонах картин, таблиц, карт. Невидимый гвоздик на доске. Крахмальный хруп — картина раскрыта. Бодэ на кафедре с длинной желтой палкой. Палка смешно подскакивает кверху, описывает полукруг и шлепает по картине:

— Que voyons nous sur ce tableau?[3]

Чистенький, подстриженный французский пейзаж… Полевые работы в полном разгаре. Вдали сеют и боронят. Чудесная пшеница на картине! Яростно-скороспелая. Вот влево, где полчаса назад прошел сеятель и борона, уже налились грузные колосья. Еще ближе эту удивительную пшеницу жнут, и на поле стоят веселые подстриженные снопы.

Вправо от поля, через дорогу, красивый домик с красной черепицей. Перед домом огород. Женщина в отлично накрахмаленном переднике сажает в грядку картошку, другая женщина собирает с соседней грядки клубнику. У домика престарелая, но еще привлекательная madame уютно варит варенье (жаровня, дымящийся таз). Озорной мальчишка (le pelisson) в белом твердом воротничке влез на яблоню и одной рукой срывает яблоки, а другой — кормит черным хлебом скворца, запросто поселившегося в деревянном ящичке.

Не менее чудесно небо. Далеко, слева, над сеятелем и бороной идет густой дождь (это хорошо для зерна); над жнецами висит прохладное, освежающее облачко; над клубникой и яблоней светит щедрое солнце (что без солнца клубника и яблоня?!). Но солнце деликатно: madame и так жарко от жаровни, и солнце отгородилось от нее нежным розовым облачком…