Конец старой школы - [17]

Медленно, не стукая посудой, чтобы не разбудить семью — так приятно побыть одному в этом оранжевом мире, — налил себе чаю.

Указательный палец в сгиб газеты — легкий оранжевый взмах, хруст — газетные полотнища привычно раскрыты. Другая рука потянулась к стакану и взяла его. Но это только показалось — рука взяла фарфоровый молочник. И странно, молочник остался в руке, а газета упала на пол. Брусников посмотрел поверх молочника. Спущенные оконные шторы доверху налиты густым оранжевым светом. За шторами жужжат проснувшиеся мухи. Всё как было секунду назад — всё: шторы, мухи, чай, оранжевый мир комнаты…

Не выпуская молочника, посвистывая туфлями, — в спальню.

— Антонина! Антонина, проснись! Война… Тоня, ты слышишь?! Война с Германией!!

* * *

Из дневника Михаила Брусникова

19 августа, 9 ч. вечера

Сегодня купил толстую тетрадь и буду вести дневник. Раньше я тоже вел, но не понравилось, когда прочел, — так только дети писать могут: что ел, что пил или куда ходил. Теперь хочу записывать что-нибудь важное в моей жизни и вообще, что думаю.

У нас теперь война с Германией и Австро-Венгрией. В Реальном тоже теперь играют в войну. Вчера провожали с Телегиным на вокзал солдат. Папа сказал, что Германию победят очень скоро, а про Австро-Венгрию говорит, что она с нашу губернию и с ней покончат в два счета.

Провожали мы солдат до самого вокзала и даже видели, как погрузили их в вагоны. Солдаты все время пели песни, и им, наверное, не страшно на войну ехать. Пели они такую песню, я запомнил немного:

В поле раненый лежал,

Вы не вейтесь, черные птицы,

Над моею больной головой…

Если бы было страшно, они бы плакали или молчали. Антошка сказал, что взрослые могут и не плакать, а в душе, может быть, и очень тяжело. «Я, — сказал он, — тоже никогда не плачу, а мне тоже бывает всяко!» Это правильно. Телегин обещал сводить меня, через отца, на Оружейный завод. Там теперь работают и днем и ночью, и мы увидим, как делают пулеметы.

С Антошкой Телегиным я дружу с первого класса, хотя папа говорит, что это ему не нравится. Мы теперь в третьем классе и потому во втором этаже. Все очень довольны. Теперь будем крыть первый этаж: первоклассников и второклассников.

Хотел вот писать дневник складно, чтобы не перебегать с одного на другое, и не выходит. У Антошки, я знаю, тоже дневник есть. У него, наверное, получше моего. Он больше меня читает, каждый понедельник берет в библиотеке книги. Но на сегодня довольно. Иду спать.

21 августа 8 ч. вечера

Хотел каждый день записывать, но пропустил, думаю, что это так и надо, раз важного ничего не было.

Сегодня был в Реальном молебен в пользу русского оружия (то есть войны). Пели «Многая лета», а потом кричали «ура». Настроение было очень хорошее, и хотелось не то плакать, не то смеяться. Служил молебен не желтый батюшка, а Епифанов. Он теперь у нас, в третьем классе, по закону божьему. Его уроки для нас самые лучшие — всем очень нравятся, и мы ждем их с нетерпением.

Прочел, что написал, и увидел, что о лете ничего не сказано. А лето я провел хорошо — ходил часто купаться и загорать, читал и раз шесть или семь был с Телегиным в летнем Благородном собрании (которое в парке). Перелезали мы сзади через забор с колючей проволокой, и раз я разорвал брюки и все время просидел на лавочке, не поднимаясь. Антошка смеялся и сгонял меня с лавочки.

В собрании была музыка и кинематограф. Раз была очень интересная картина «В притонах Сан-Франциско», с участием сыщика Ник-Винтера. Когда всё кончалось, мы не перелезали через проволоку, а шли, как все, через ворота.

Встретили там раз Зинку с младшим братом и гувернанткой. Зинка был в белом воротничке и задавался; Телегин к нему подошел и сказал: «Покажи билет, ты небось через проволоку перелез, сейчас городового кликну»…

28 августа, 9¹/₂ ч. вечера

Сейчас ложусь спать. Сегодня у меня счастливый день. Встретил В. Она шла навстречу по той стороне улицы, с женщиной, наверное с матерью. На ней (на В.) было черное платье и черная шапочка. Они стали переходить на мою сторону, где я шел. Я испугался и пошел назад. Они пошли сзади меня. Тут меня встретили Кленовский и Гришин и спросили, почему я назад иду в Реальное. Я ответил, что забыл готовальню. Пока мы говорили, В. прошла мимо нас. Мне было очень страшно, когда я рядом услышал ее шаги.

Боже, как я застенчив, но побороть себя не могу! Ведь В. меня не знает и ничего не знает; может быть, даже не видала меня никогда, а я боюсь: а вдруг догадается. О прошлой пасхе я буду теперь вспоминать всю жизнь. Как хорошо было. Я л… ее.

29 августа, вечером

Почему все-таки я застенчив? Другие ребята совсем нет. Недавно видел Митьку Пушакова с гимназисткой. Идет Митька и с ней говорит, а она смеется — и ничего. А я не только говорить, по одной стороне улицы идти с В. не могу!

Кленовский мне показывал книгу «Воспитание воли», где сказано, что можно излечиться от застенчивости.

Сам Кленовский тоже очень застенчив. Раз было так. После урока мы все ждали внизу в коридоре библиотекаря, чтобы менять книги. А Борька Кленовский был тут же, но в раздевалке. Из коридора я заметил, что в раздевалку пришла сестра Плясова. Сестра попросила Кленовского позвать брата. Борька покраснел ужасно, но побежал и узнал, что Плясов уже ушел домой. Но пойти и сказать это сестре Борька уже не мог из-за застенчивости. Долго, красный, ходил по коридору около раздевалки: набирался смелости — так и не решился. Уже библиотекарь пришел, а он все около раздевалки ходит, а сестра Плясова ждет там. Тогда Кленовский вызвал из библиотеки меня и сказал, чтобы я передал сестре, что Плясов уже ушел. А мне Борька наврал, будто ему некогда. Я пошел, вызвал из раздевалки Елисея и попросил его, чтобы он передал сестре Плясова, что Венька Плясов уже ушел.