Виктор Платонович Некрасов
МАМА
В этом году ей исполнилось бы сто четыре года. Двадцать четвертого июня. Прожила она девяносто один. Умерла 7 октября 1970 года.
Покоится на Банковском кладбище. Рядом с матерью и сестрой. Мне на этих могилах не бывать, цветов не класть. Делают это друзья. Спасибо им.
Смотрю на нынешних мам. Нельзя! Исключено! Не разрешаю! Мопед зависит только от твоих отметок. Перестань! Прекрати! Нельзя и всё!
И так, с утра до вечера, вернее, с момента прихода из школы до "Спать! И никаких телевизоров!"
За всю жизнь не припомню случая, чтоб мать отчитала меня. Или что-либо запретила. Чему-то удивлялась - "И почему вы всегда уроки оттягиваете до последней минуты? У меня всё с субботы было готово, воскресенье гуляла". Иной раз огорчалась. И то, когда я достиг определенного возраста и стал переступать некие грани.
Ни разу, до самого своего последнего дня, не припоминала она мне прискорбного случая, когда я впервые переступил эти грани.
После одной из получек (работал я тогда, окончив профшколу, на строительстве киевского вокзала) , мы завалились в "Континенталь", лучший в Киеве ресторан. Как вернулся домой, не помню, но то, что вся изысканная континентальская закуска оказалась не только на полу, но и на стенах, помню хорошо. Очнувшись утром, я не обнаружил ни малейших следов своего позора. А мыть полы мать не умела и не любила.
Не очень радовали ее и поздние мои возвращения. За полквартала я уже видел ее маленькую фигурку на балконе. "Поверь мне, - возмущался я, - твое дежурство ни на минуту не приблизило часа моего возвращения..." Мать смущалась: "Никакого дежурства. Просто вышла подышать немного, вечера такие душные..."
Никогда не поучала, не учила уму-разуму. Наоборот. Понятия "отличник" в мои годы не было. Тем более, идиотского "хорошист". Был "уд" и "неуд". Эти вторые не часто, но всё же иногда появлявшиеся в дневнике, в отчаяние ее не приводили, напротив - "Не будь только первым учеником, - уговаривала она, - в наше время это считалось неприличным..." И я строго придерживался ее указания. Пожалуй, даже строже, чем надо. Сохранилась "четверть" тех лет - "Сведения о занятиях ученика 3-й группы В. Некрасова. 8 апреля 1922 г. Математика - слаб: ошибается в вычитании и в таблице умножения. Никакого понятия о делении". (Мало что изменилось с тех пор - очень помогает мне в тяжелую минуту вычислительная машинка за 40 франков). По поводу этой огорчительной оценки, к математику, ненавистному Кругляку, ходила объясняться бабушка, мама считала это непедагогичным.
Так же не вмешивалась она и в религиозное воспитание сына. Все мои бонны были верую-щими. Перед сном, стоя на коленях я долго молился, вызывая бурное негодование старшего брата Коли. Он написал даже матери (жил тогда в Миргороде) длинное, гневное послание, начинавшееся словами: "Зина! Когда же кончится, в конце концов, это безобразие?" Ответ был краток: "Не беспокойся, сам разберется".
Когда я разобрался и перестал верить в Бога, не помню. А почему? Во всяком случае, не антирелигиозная пропаганда тому была причиной. Думаю, что она, напротив, должна была приблизить к Нему. Возможно, улови я на каком-нибудь изображении Христа улыбку, я остался бы верующим.
Мать не баловала меня (это была прерогатива бабушки), но глубоко была убеждена, что хвалить лучше, чем порицать. Думаю, что она была права. Сужу по себе - похвалят, стараюсь сделать еще лучше, поругают - не исправляюсь, задираюсь, настаиваю на своей правоте. Уверен, что в какой-то степени именно это сыграло определенную роль в моих отношениях с теткой, домашним диктатором, и Советской властью. Обе делали упор на мои недостатки, строптивость, мать же, если и не всегда потакала, то, как говорится, мирволила.
Всё прогрессивное человечество осуждало мое увлечение театром. "Подумайте только, учится в институте, выбрал прекрасную профессию, будет скоро архитектором и вдруг, просто не верится, пошел в комедианты". А потом, когда изгнанный из Киевской Русской драмы, стал на клубных сценах глаголом жечь сердца в каких-то "Парижских нищих" и "Тайнах Нельской башни", руками только разводили: "Ненормальный и только. Куда родители смотрят?" А родительница, всем наперекор - "Ведь он такой способный. Даже в шарадах был лучше всех. И Станиславскому, вот, понравился, обещал в свою студию принять".
Мое вступление в партию тоже не осудила, в противоположность тетке. Та, несмотря на свою дореволюционную дружбу с большевиками (Ногин, Соловьев), считала, что идеалы опозорены и состоять в партии неприлично.
Как ни странно, но ничего антисоветского в нашей семье не было. А ведь и ничего хорошего эта власть им не дала. Не преследовала, не угрожала, но вряд ли можно было сравнивать нынешнюю коммунально-примусную жизнь с дореволюционной швейцарско-парижской.
Не в характере матери было кого-то осуждать. Исключение составляли только мои обидчики. Но даже Хрущева, главного из них, когда его сняли, очень жалела. "Ну, как это можно? Вчера еще на руках носили, дорогой, любимый, а сегодня... Как ты думаешь, ему, как пенсионеру, два месяца в году разрешат работать? Ведь он такой деятельный и говорить так любит..." От всей души жалела. Только вот маршалу Жукову никогда не могла простить, что он фильм "Солдаты" запретил. Даже былые заслуги не принимались во внимание.
