Конец республики - [16]

Брут ответил, что консул не страшен, молодежь имеет свою голову и поступает, как повелевает сердце, и закончил письмо такими словами: «Пусть Панса мешает — его старания смешны. Ко мне прибыли Мессала Корвин, сыновья Лукулла, Катета, Гортензия Гортала и Бибула. Жду еще сыновей всадников и плебеев, для которых слово свобода звучит как призыв к счастливой, радостной жизни. «Не лучше ли умереть свободным, — говорю я молодежи, — чем жить рабом? Если бы мой отец вздумал добиваться диадемы и поработить квиритов, я, не задумываясь, поразил бы его, как поразил Цезаря в сенате! Лучше не жить, чем быть сколько-нибудь ограниченным в свободе!» Молодежь хвалит меня за эти речи, только не нравятся мне двое: поэт Гораций Флакк, для которого поэзия, очевидно, важнее, чем благо отечества, и Мессала Корвин, в глазах которого часто вижу неискренность. Гораций безвреден, а Мессала, без сомнения, находится на моей стороне ради выгоды. Если это так, то боги покарают мужей, равнодушных к судьбам родины».

Читая эти письма, Лициния покачивала головою.

«Аристократическая молодежь! Разве она, гнилая, способна на доблестный подвиг? Только подлостью, хитростью, лицемерием, подкупом и продажностью идет она к своей цели. А если начальствовать над ней будет демагог и палач, подобный Милону, она превратится в толпу злодеев».

Она высказала свою мысль Бруту.

— Если республика изверилась в молодежи, — рассеянно вымолвил Брут, — одной и другой пора умирать.

X

Считая себя мстителем за Цезаря и защитником ветеранов от произвола аристократов, Антоний издевался над VII филиппикой Цицерона (знал о ней из писем друзей) и, кривляясь, повторял его слова: «Если нельзя жить свободным, должно умереть».

— И пусть умирает! — кричал он своему другу Барию, прозванному «винной бочкой» за способность пить очень много, который перечитывал дружественные письма Пансы и Гиртия. — Давно пора! Старый Харон соскучился по старому болтуну!

— Все это так, — прервал Варий, — но что ты намерен делать?

— Нужно сообщить легионам Децима, что я не желаю сражаться с ними, а хочу только наказать их вождя, убийцу Цезаря. Пошли расторопных людей в Мутину, пусть они обещаниями наград склонят воинов на мою сторону. Говори, что я готов отказаться от Цизальпинской Галлии, если взамен ее получу Трансальпийскую, сроком на пять лет.

— Ты уверен, что Цицерон согласится на это?

— Цицерон, Цицерон! — задыхаясь, выговорил Антоний. — Болтун, выживший из ума, желает войны, жаждет крови, чтобы получить власть. Хорошо, он получит войну и заплатит за нее своей старой, холодной кровью1 Впрочем, довольно об этом. Иди, Варий, и делай, что приказано.

Узнав, спустя три недели, что Цицерон настаивал объявить его врагом отечества и потерпел в этом неудачу, Антоний сказал Вентидию Бассу и Варию:

— Он предсказывает в VIII филиппике резню аристократов, если я приду к власти. Он жаждет нашей крови, — подчеркнул он, — чтобы некому было произвести резню. А вот и письма из Азии! — воскликнул он, выхватывая из рук раба связку навощенных дощечек. — Посмотрим, что пишут друзья.

Это были старые и новые письма, опоздавшие по неизвестной причине — обстоятельство, вызвавшее гнев Антония. Он позвал гонцов и бил их, приговаривая:

— Почему не прибыл вовремя? Вот тебе за это! А ты? Получай…

Он читал письма, сжимая кулаки: Брут готовился к борьбе, — республиканцы имели уже сильные войска, воодушевленные идеей освобождения отечества. Это была страшная угроза делу Цезаря, и Антоний понимал, что если он не отстоит новой формы правления, враги восторжествуют. Он был уверен, что Цицерон одобрит действия Брута.

Опасения Антония оправдались: письма из Рима говорили о новой филиппике Цицерона, о непримиримости оратора, об утверждении Брута правителем трех провинций и — что самое главное — об отмене законов Антония.

— Цицерон хочет войны. Пусть же будет война! — вскричал Антоний, ударив кулаком по столу. — Клянусь богами! — пока я жив — не уступлю, если бы даже Фатум готовил мне сотни неудач!

Антоний стал готовиться к войне. Покинув Бононию, в которой он оставил Халидонию на попечении Эроса; (гречанка забеременела, и Антоний хотел выдать её за любимого вольноотпущенника), он шел дубовыми лесами во главе войск к Мутине. Легионарии со смехом разгоняли стада жирных свиней, подбиравших желуди. Веселые крики людей и хрюканье животных оглашали леса.

«Благодатная страна», — думал полководец, оглядываясь на смоляные заводы, на овец, шерсть которых славилась во всей Италии, и на огромные бочки, величиной с хижину, — в них приготовлялось лучшее вино Циспаданской Галлии. Антоний послал гонца к Вентидию Бассу с приказанием прибыть к нему на помощь с тремя легионами. До Мутины оставалось не более пятидесяти стадиев. Легионы шли с веселыми песнями.

Однако Мутина встретила Антония неприветливо. В бою Антоний понес большие потери и стал отступать, двигаясь к Нарбонской Галлии. Октавиан побоялся его преследовать, и только Децим Брут погнался за Антонием, решив его уничтожить, чтобы избавиться от «Дамоклова меча», как он говорил, занесенного над его головою.

Антоний шел на Лигурию, переваливая через крутые и дикие горы между Дертоной и Вадой, минуя Эмилиеву дорогу из опасения попасть в засаду. Он надеялся соединиться с Вентидием Бассом, так как своих войск у него было мало — четыре легиона, конница и новобранцы. В первые два дня он прошел тридцать миль, отделявших Мутину от Пармы, и ночью обрушился на город.