Конец одиночества - [77]

Все это было возможно, и то, что из всех вариантов состоялся именно этот, долгое время казалось мне случайностью. После смерти родителей у меня было такое чувство, словно я живу не настоящей жизнью. Еще сильнее, чем мой брат и сестра, я задавался вопросом, насколько на меня повлияли события моего детства и юности, и лишь гораздо позднее я понял, что в действительности я сам был архитектором своей судьбы. Если я допускаю, чтобы на меня влияло прошлое, то это зависит только от меня, и от меня же зависит, если я этому сопротивляюсь. И мне достаточно вспомнить разные моменты с Альвой и с моими детьми, чтобы понять: эта иная жизнь, в которой я уже оставил заметный след, никак не может быть не настоящей.

* * *

Как и прежде, Марти читает нам за завтраком интересные заметки из газеты, и за прошедшее время мы уже обзавелись бильярдным столом, который стоит в подвале.

– Не правда ли, странно, что мы с тобой теперь дружим? – спрашиваю я его поздним вечером за игрой. – В детстве я думал, что буду тебя ненавидеть.

Вместо ответа Марти забивает в лузу зеленый шар. Похлопав меня, как бы невзначай, по спине, он невозмутимо заводит речь о каком-то особенно талантливом студенте. Но я-то вижу, что он смущен.

– А между прочим, – говорю я ему, – когда меня сунули под душ, неужели ты тогда правда ничего не слышал?

– Когда это было?

– В интернате. Я под самой дверью звал тебя на помощь. Слышал ты меня тогда или нет?

Марти пожимает плечами:

– Уже не помню.

Я смеюсь:

– Вот мерзавец! Помнишь, конечно.

На его лице мелькает виноватая улыбка, затем Марти ловким карамболем отправляет в лузу следующий шар.

– Не выпендривайся!

После игры мы идем на кухню, мой брат готовит сэндвичи с курятиной, салатом и майонезом – свое коронное блюдо.

Он подает мне тарелку, затем ставит на огонь кастрюльку с молоком.

– Что это? Неужели ты сваришь мне еще и какао?

Он только ухмыляется. Взяв с собой тарелки, мы усаживаемся перед телевизором.

– Должен признаться, сэндвич просто великолепен.

Удобно прислонившись к спинке дивана, я ем сэндвич, по телевизору идет черно-белый фильм. Чарльз Фостер Кейн[45] входит в сонную редакцию «Нью-Йорк Сити инквайрер» и поднимает там переполох.

– Помнишь, Жюль, как мы с тобой лежали на кровати у тебя в спальне? Ты в тот день узнал, что Альва уже не поправится. Я хотел тебя как-то утешить, но не мог найти слов.

Я киваю, что не забыл.

– Мне было очень досадно, – говорит Марти. – Я твой старший брат. В нашем возрасте это вроде бы уже не имеет большого значения, но все же. В последние недели я часто думал о том, что бы я мог тогда сказать. И когда мы были на корабельной выставке, меня вдруг осенило. Пришло в голову сравнение, может и не очень умное.

Я отпиваю из чашки какао:

– Валяй, говори!

– Такое дело… Все мы с рождения – пассажиры «Титаника». – Тут брат помотал головой: он всегда стесняется таких речей. – Так вот что я хотел сказать. Мы тонем, мы не переживем катастрофу. Это с самого начала известно. Ничто не может этого изменить. Но у нас есть выбор – можно с воплями метаться по палубе, а можно, как музыканты, мужественно и с достоинством продолжать играть, хотя наш корабль тонет. Так же как, – он опускает глаза, – как это делала Альва. – Брат хотел еще что-то добавить, но только еще раз помотал головой. – Прости, я в этом не силен.

* * *

Очень медленно я дорастаю до того, чтобы полностью осознать смерть Альвы. Некоторое время назад я записался в университет и слушаю лекции по философии и англистике, по ночам же часто выхожу на прогулку. Моя новая спутница – бессонница, и часто за полночь я в одиночестве брожу по кварталу. Мои походы неизменно заканчиваются тем, что я захожу в одно и то же кафе – одно из немногих, которые еще открыты в такой поздний час. Это кафе выдержано в приличном и скромном стиле, за роялем импровизирует пожилой господин.

– Ага, вот и наш поклонник Гершвина! – произносит он, заметив меня, потому что в прошлый раз я попросил его сыграть, если можно, что-нибудь из Джорджа Гершвина.

Я киваю ему, потом смотрю на немногочисленных посетителей, собирающихся здесь по ночам, и спрашиваю себя, почему они приходят в это кафе, а не сидят у себя по домам. У всех них есть своя история, своя причина, и я про себя стараюсь ее угадать.

Элену в ее рабочем кабинете я теперь посещаю не так часто, вместо этого мы с ней гуляем в Английском саду.

– Как часто ты о ней думаешь? – спрашивает она однажды.

– Часто, – немедленно отвечаю я. И, подумав, добавляю: – Но не так часто, как было несколько месяцев назад. Бывают месяцы, когда я о ней забываю, и тогда я чувствую себя погано.

– Вот это не надо, – говорит она. – Сейчас важно, чтобы ты начал глядеть вперед. В ближайшие годы ты будешь нужен Винсенту и Луизе. У них появятся друзья, начнется переходный возраст, они будут влюбляться, у них начнутся трудности, и им понадобится помощь. Все это у тебя впереди. И ты ведь хочешь сделать все как следует.

Она продолжает говорить, и, слушая ее, я понимаю, что Элена, как всегда, права. Прошлое заметно поблекло, но и будущее еще далеко. Я могу думать только о настоящем моменте, о детях, об их школьных заботах или о своей воспитательской задаче. Их потребности громоздятся передо мной такой горой, что почти не видно того, что скрыто за нею: например, моя старость. Это как-то успокаивает.