Конец одиночества - [71]

Ты наверняка задаешься вопросом, почему я все это тебе пишу. И наверняка тебе бы хотелось знать, почему я всего лишь приглашаю тебя ехать со мной в Мюнхен и вместе снимать там квартиру, вместо того чтобы просто сказать, что я к тебе чувствую, хотя это, возможно, и без того очевидно. Я делаю так не для того, чтобы тебя ошарашить, напротив. Правда в том, что я пока просто не решаюсь, не зная твоих мыслей и отношения ко мне. И я боюсь поставить на кон то, что есть между нами, чтобы, после родителей, брата и сестры, не потерять еще и тебя.

Но это письмо – мой первый за все эти годы шаг навстречу внешнему миру. Я поведал тебе то, чего не говорил до сих пор никому. Потому что я знаю, что неправильно прятаться ото всех в своей раковине. Я хочу быть там, где есть ты, то есть в реальной действительности.

Твой Жюль

* * *

Один из дней августа, уже не помню какой. Осветительные приборы под потолком мерцали, и это меня страшно раздражало. От запаха дезинфекции щипало в носу. Кто-то пробежал по коридору, резиновые подошвы противно скрипели. Я видел перед собой механически двигающиеся губы врача, смысл слов с замедлением доходил до моего сознания. Лечение перестало действовать, образовались новые метастазы, дальнейшая борьба безнадежна. В ослабленном медикаментами теле Альвы рак распространился повсюду, не встречая сопротивления. Доктора предлагали прекратить активное лечение и заменить его паллиативным.

По их словам, ей осталось жить не больше нескольких недель. Я повторял про себя эти слова: «Не больше нескольких недель».

Мы давно уже это подозревали, но до последнего лелеяли надежду, что вдруг наступит чудесное исцеление. И даже выслушав этот не укладывающийся в голове диагноз, я никак не мог в него поверить. Казалось, это мне только померещилось и в следующую минуту я должен очнуться за семейным столом, где мы все поужинаем, а потом будем играть в настольные игры. Это просто не могло быть правдой. Такую правду невозможно допустить.

Оглушенный до бесчувствия, я доплелся по больничному коридору до палаты, где лежала Альва, и отворил дверь. Я зашел в ее тесную комнатушку, как заходил за последние недели уже сотни раз, только сейчас все было иначе.

– Вот и случилось, – сказала, увидев меня, Альва. – Game over[40].

Я думал, что застану ее в слезах, и не ожидал увидеть с книгой в руке. Она не бросила работу над своей докторской диссертацией, несмотря на то что теперь было уже точно известно, что ей не суждено ее закончить. Я присел на стул у кровати и хотел ее обнять, но она мягко меня отодвинула.

– Не могу сейчас ни с кем общаться, – сказала она. – Через это надо пройти одной. Подожди пока и дай мне время. О’кей?

Я отошел в сторону:

– Да, конечно.

– Завтра я уже оправлюсь.

Она отвела глаза. Бросив еще один взгляд на нее, я вышел за дверь.

* * *

На улице было невыносимо ярко, дома и дорога купались в солнечном свете. Никому не позвонив, я побрел в людском потоке. Из булочной пахнуло свежими кренделями. Рабочие чинят мостовую. Пожилая пара неспешно идет по тротуару. «Не больше нескольких недель».

Дома Элена приготовила обед. По-видимому, она обо всем уже знала, потому что только молча меня обняла. За столом сидели притихшие дети. Я полагал, что им еще ничего не сказали, но они, казалось, почувствовали, что в жизни что-то коренным образом изменилось. Я обнял дочку, затем сына, машинально поел, ушел в спальню и лег на свою сторону кровати. Другая теперь навсегда опустела. Я тотчас же рассердился, что вздумал жалеть себя и впал в пафос. И в конце концов заснул.

Вечером меня разбудил брат. Не говоря ни слова, он лег рядом со мной на кровать, туда, где обычно лежала Альва. Весь бледный.

– Я позвонил Лиз. Она почти ничего не сказала. Правда, она и так словно надломленная. На фоне того, что тут творится, почти не замечаешь, как ей сейчас плохо. Недавно она говорила, что больше всего хочет уволиться. Я позвал ее к нам на каникулы. – Он повернулся ко мне. – А Тони велел тебе передать, что готов быть в любую минуту, как только будет нужен тебе. Он может приехать прямо сейчас, если хочешь.

Мы посмотрели друг на друга.

Марти покачал головой:

– Прямо не знаю, что тебе и сказать. Я весь день придумывал, чем тебя утешить, но тут ничего не скажешь. Твои дети хотя бы успеют попрощаться. Это немного, но все же больше, чем тогда могли мы.

– Им еще только семь лет, – сказал я. – Через тридцать лет у них не останется почти никаких воспоминаний о матери.

– В таком случае твое дело рассказывать им о ней.

Несколько минут мы еще полежали, затем Марти встал. В тот вечер он вместе с Эленой занимался детьми. Я неподвижно лежал в комнате, слышал, как Луиза и Винсент спрашивают, почему не идет папа, слышал звон посуды и звук текущей из крана воды. Но я не мог пошевелиться, чтобы встать. Я подождал, пока в квартире станет тихо и все заснут. Тогда я зажег свет и стал читать последнюю книгу Романова.

* * *

Не хочу описывать, во что под конец болезнь превратила тело Альвы. И не хочу останавливаться на моментах, когда она теряла самообладание и ею овладевало отчаяние. Словно она повисла над бездной и только одной рукой удерживается за край скалы, между тем как болезнь разжимает ей пальцы один за другим.