Конец одиночества - [69]

Она взглянула на меня скептически:

– А ты, вообще-то, хорошо научился водить?

– Ну, сюда, например, доехал без происшествий.

Мы легли вдвоем на ее кровать, хотя для двоих она была узковата.

Альва прижалась ко мне:

– Мне хорошо тут с тобой.

Ее пальцы скользнули по моему подбородку, по губам, пробежались по бровям и вискам:

– Ты знаешь, что мне нравятся твои маленькие ушки?

– Отчего-то догадывался.

– Твои ушки – это самое лучшее, что в тебе есть.

Она долго рассматривала меня, словно впервые сознательно разглядела. Наконец прикоснулась к моим волосам.

– Столько седины, – произнесла она только и больше уже ничего не говорила.

* * *

Несколько раз приезжала на выходные моя сестра, присматривала за детьми или ходила со мной гулять и, конечно же, заглядывала в больницу навестить Альву. Но я чувствовал, что ей самой сейчас приходится туго: работа учительницы наскучила, а мысль, что у нее никогда не будет детей, все больше не давала покоя. Как-то по телевизору показывали репортаж из Индии, и Лиз заметила, что еще никогда там не путешествовала. Это было сказано между прочим, но я увидел, как в глазах у нее вспыхнула жажда жизни, и понял, что скоро она что-то сделает. Когда мы выключили телевизор, она сочувственно обняла меня. А может быть, я ее, кто кого – было трудно разобрать.

В то время я, как правило, работал по ночам, мне не спалось. Я попросил врачей сказать о состоянии Альвы напрямик, но они только успокаивали. Пока, мол, еще рано терять надежду. Этого было достаточно, чтобы как-то жить дальше. Каждое утро я делал пробежку по парку, иногда в сопровождении хаски моего брата. После этого я старался использовать каждую секунду, чтобы поддержать Альву: прибирал в комнате, бегал по поручениям, болтался между клиникой и домом, возился с детьми. Но Винсент и Луиза ссорились теперь чаще, а когда я пытался их помирить или укладывал спать, они ревели и со слезами жаловались, что не хотят больше без мамы.

Марти помогал, изображая, будто верит, что все будет хорошо, но иногда я ловил его на мрачном взгляде с безнадежным выражением. Я знал, он очень уважает Альву, но в его нигилистическом мировоззрении трудно было найти нечто такое, что могло бы служить моральной поддержкой. Люди, в его представлении, рождались, жили, умирали, их тела истлевали, и затем следовало забвение. Я же, в отличие от него, несколько раз даже молился, чтобы Альва поправилась. Хотя всякие религии мне мало что говорили, совсем неверующим я никогда не был. Мне помнится один разговор с Романовым. Как-то у него в кабинете мы рассуждали на тему теодицеи.

– Хватит, Жюль, давайте не будем об этом, – сказал Романов. – Существуют вещи, на которые нет ответа. Так сложилось, и тут уж ничего не поделаешь. Здесь, на Земле, мы, люди, можем надеяться только на себя. Да и что это был бы за мир, в котором каждая молитва была бы услышана и в котором мы наверняка знали бы, что ожидает нас после смерти! Зачем тогда было бы жить, мы и без того пребывали бы в раю. Вы знаете пословицу: «Дай человеку рыбу, и ты накормишь его на один день, научи его ловить рыбу, и ты дашь ему пропитание на всю жизнь»? Тут действует тот же механизм. Бог хочет, чтобы мы научились сами о себе заботиться. Он не дает нам рыбу и не исполняет все наши молитвы, но он слышит нас и наблюдает, как мы тут, на Земле, сами со всем справляемся: с болезнями, несправедливостью, со смертью и страданием. Жизнь дана для того, чтобы научиться рыбачить.

Сейчас эти слова меня утешали. Я подумал о том великодушии, с каким Романов позвал меня тогда в свой дом, о том, как сильно он должен был любить Альву, и решил, что однажды непременно побываю на его могиле в Люцерне.

* * *

Настал июль, и хотя Альва была слишком слаба, чтобы работать, она, лежа в кровати, все еще читала книги по теме своей диссертации: Спинозу, Локка и Гегеля. Она словно решила просто игнорировать предательское тело.

– Это же сплошные заумности, – сказал я только.

– Они мне нравятся. Мне всегда было интересно разбираться с чужими мыслями.

Я не смог выразить то, что хотел, но она меня и так поняла.

– Если мне действительно суждено умереть, – сказала она, – то уж с поднятой головой. А значит, так же, как я жила, – не бросая читать и учиться.

Тогда я был уверен, что ей очень не хватало ночных прогулок. Часто я представлял, как она ночью призраком ходит по коридорам клиники, и почти желал, чтобы так и было. Чтобы она никогда не стала ходить по-земному, а навсегда скрылась бы в таинственной тьме.

– Как там малыши? – спросила она.

– У Луизы все хорошо. Правда, в последнее время она притихла. Спрашивала, нельзя ли ей прогулять уроки и вместо школы пойти со мной сюда. А Винсент подрался с одним мальчиком из своей команды.

– Посмотри, что он нарисовал.

Альва кивнула на картинку у себя на столике. На ней была изображена она с собакой, очевидно той, что была у моего брата. Рядом Винсент пририсовал черный кружок. Похоже, он использовал все карандаши, чтобы получился такой мрачный тон. «Черный кружок – это смерть», – подумал я, испугавшись.

– Совместное слушание философского курса нам, вероятно, придется отложить, – поддразнила она весело. – Так что ты в очередной раз избежал этой напасти.