Конец одиночества - [67]

Мы вместе пели. Лиз играла на гитаре, но по-прежнему отказывалась исполнять «Moon River»:

– Эту дурацкую песню я спою, только когда у меня самой будут дети.

– Значит, никогда, – сказал Марти.

Она бросила на него укоризненный взгляд.

Потом детям разрешили развернуть подарки – книжки и лего от нас, родителей, одежду от Элены, видеоигры от Тони и Марти и акварельные краски от Лиз, а мы, расположившись за большим обеденным столом, наблюдали за ними. Позади остался тяжелый год, и тем радостней было вспоминать о нем вместе как о кошмарном сне.

Стоя перед музыкальным центром, брат обсуждал с Тони, какую музыку лучше поставить. Вернувшись к столу, он только покачал головой:

– Сегодня окончательно выяснилось, что Тони ничего не смыслит в музыке.

– Не верьте ему, – крикнул Тони. – В интернате он годами крутил блэк-метал, и я после этого на всю жизнь получил психическую травму.

При каждой встрече эти двое от волнения подначивали один другого, чтобы остальное время провести мирно, в братском согласии и проговорить друг с другом несколько часов.

Зато Лиз весь вечер держалась очень замкнуто. На ее еще недавно безупречном лице прорезались первые морщинки. Когда она улыбалась, это не так бросалось в глаза, но большей частью выражение у нее было недовольное. Хотя она и перестала принимать наркотики, однако я знал, что она попивает, бокал с красным вином стал таким же ее неотъемлемым атрибутом, как белокурые волосы. Моей сестре было уже сорок четыре года, и, кажется, ей нечего было противопоставить надвигающейся старости. Она всегда только наслаждалась моментом, ничего в жизни не удерживала ради того, чтобы быть свободной, и теперь осталась с пустыми руками.

Когда я завел с ней разговор о ее работе, она скривила гримасу:

– Я-то с каждым годом старею, а им все семнадцать. У них всегда будет вся жизнь впереди, а моя все больше оказывается позади.

Мы сидели на кухне одни, час был уже поздний. Лиз рассказала мне о недавнем разрыве со своим другом, журналистом. Опять пустой номер. Она водила пальцем по щербатой кромке стола, с ее лица вдруг сошла вся жизнерадостность. Губы задрожали, она попыталась скрыть это, но не смогла. Наконец она подошла ко мне сзади и обняла за шею, как в детстве. Я сжал ее руки, и мне представилась лодочка, которую давным-давно оттолкнули от берега одним легким касанием. Но за все эти годы не встретилось ничего, что остановило бы этот крохотный первоначальный импульс, и вот лодочка уплыла в море, отдаляясь от берега все больше и больше.

– Не знаю, – сказал я. – Может, стоит тебе хоть раз в жизни попробовать за что-то держаться, вместо того чтобы сразу уходить, оставляя все позади.

– Так и знала, что ты это скажешь! – Она выпустила меня из объятий. – Но такая жизнь ничего не дает. Все проходит мгновенно, ничего не сохранишь. Можно только быть.

Она снова бросила на меня этот взгляд, ее взгляд, но на этот раз я его выдержал и не опустил глаза, потому что с тех пор тоже понял, о чем она говорит.

* * *

В новом году я записал Винсента в футбольный клуб. Он принял это панически. Луиза же сказала, что это несправедливо – она тоже хочет в клуб. Но мне было важно дать сыну то, что будет принадлежать только ему и в чем его не обгонит всесторонне одаренная сестра. Кроме того, я хотел, чтобы Винсент научился играть в команде, а не бегал бы потом в одиночестве стометровку, соревнуясь с самим собой и со временем.

Потихоньку нас оставляли темные моменты прошедшего года. Я снова привык видеть Альву каждый день в кабинете за ноутбуком, она снова взялась за свою докторскую. Она все еще грозилась, что найдет такие курсы, которые мы сможем в течение семестра посещать вместе.

– Разве что вместо этого ты дашь мне почитать что-то готовое из своего романа.

– Я еще не закончил. Но как-нибудь потом почитаешь, обещаю тебе.

– Саша тоже все время так говорил, а в итоге…

Наши дети к этому времени уже привыкли к школе. Днем они жили своей собственной жизнью, о которой я кое-что слышал, но которой не видел. Но вот однажды Винсент сказал за обедом, что в школе они говорили с учителем о «Мохаме Дали». Я переспросил, и он сказал, что это боксер.

– Так ты о Мохаммеде Али! Он был лучший боксер всех времен!

Винсент посмотрел на меня с таким выражением, которое словно говорило: «Лучший так лучший, ну и что?»

Дочка тоже не пыталась скрыть свое безразличие.

– Он был великолепен. И за словом в карман не лез. Вот глядите!

Я встал со стула и зарычал, выпучив глаза:

– Я – самый великий! На прошлой неделе я подрался с китом, укокошил скалу, поставил фингал камню, отправил в больницу кирпич! Я такой зверюга, что от меня сама медицина заболеет. Порхать, как бабочка, жалить, как пчела!

Пританцовывая, я прошелся по комнате. Глядя на неожиданную выходку папы, дети онемели.

– А противников Али всегда осыпал оскорблениями.

С вызывающим видом я двинулся на Луизу:

– Ты такая уродка, что слезы у тебя ползут снизу вверх и стекают по затылку.

Она засмеялась. Несколько раз помахав в воздухе кулаками, я двинулся на Винсента:

– Готов спорить: взглянув в зеркало, ты испугаешься до смерти. Медведь безобразный!