Конец ночи - [40]

— Не секрет это, только если человек стесняется, не надо его огорчать.

Амалия Викторовна шла по темной улице, поеживаясь от нервного возбуждения. Она не верила ни в какую жену приятеля — кто станет посылать деньги чужому человеку! Ей было грустно, что опасения ее уже почти подтвердились, что Чуринов оказался не таким, каким она представляла его себе. Как часто Амалия Викторовна разочаровывалась в людях, но всякий раз она испытывала почти физическую боль от этого, потому что с детства старалась верить в лучшие человеческие качества. Когда-то она думала, что все люди — хорошие, добрые, искренние, но с годами понимала, что это не так. Зависть, ложь, подлость, подсиживание, сплетни — чего только не встречала она в жизни. И удивительно, как сохранила она еще веру в добро, повидав больше зла, чем честности и принципиальности. Какой прекрасной была бы жизнь на земле, если бы не было злых, неискренних людей, людей с двойной душой, самых страшных наших врагов.

Так думала Амалия Викторовна, и вспоминала свою молодость, и удивлялась, как много стало теперь прозаичных, расчетливых молодых людей. Можно ли жить, не веря в большие идеалы? Амалия Викторовна жалела Чуринова, жалела Веру Трофимовну, которую он обманывает, жалела себя, потому что ей совсем не доставляло удовольствия копаться во всей этой грязи. Разве поймет Петр Сергеевич со своим примиренческим отношением к жизни, что заставляет ее идти сейчас по темным холодным улицам, хотя так хочется ей домой, так хочется, поджав ноги, посидеть на диване в тихой уютной гостиной.

Амалия Викторовна с трудом разыскала улицу, где жил Тимофей Карцев. Она постояла у калитки, всматриваясь, нет ли во дворе собак, и прошла по мягкой, усыпанной хрустящими листьями дорожке к крыльцу. Свет из окон, прикрытых занавесками, желтовато лежал на земле. Слышно было, как в доме кто-то играл на баяне, и тихой, грустной мелодии вторил такой же грустный женский голос. Песня эта была под стать невеселому настроению Амалии Викторовны, и она остановилась, дослушала ее до конца.

К удивлению Амалии Викторовны, дверь ей открыла Дуся, продавщица хлебной палатки. Палатка эта стояла недалеко от дома Сутоевых, и, хотя покупать хлеб входило в обязанности Маши, Амалия Викторовна почти каждое утро сама ходила за хлебом: медлительная Маша едва успевала приготовить завтрак. Когда у Амалии Викторовны было время, она любила побеседовать с Дусей о всяких малозначащих делах. Ей всегда нравилась вежливая продавщица, которая с ней разговаривала почтительно, будто старалась задобрить. Однако Амалия Викторовна и не предполагала, что Дуся имеет какое-либо отношение к школе, а тем более к Тимофею Карцеву, этому несчастью учителей.

— Здравствуйте, Дуся, — сказала Амалия Викторовна и отчего-то смутилась. Дуся тоже смутилась.

— Добрый вечер, — ответила она.

— Мне бы, Дуся, хотелось увидеть родителей Тимофея Карцева…

— Так я же ему за родителей, — с тревогой сказала Дуся: никогда еще завуч не заходила к ней, а если зашла, значит, что-то невероятное натворил Тимофей. И еще не зная, что он натворил, Дуся сразу стала оправдываться: — Он брат мой двоюродный, сирота, вот и живет у меня… Такой сорванец растет, сладу нет. — Она говорила торопливо, заискивающе. — Я днями на работе, муж тоже. Тимка сам себе хозяин, что хочет, то и делает. Вот и сейчас тоже куда-то удрал. Но, честное слово, я слежу за ним, даже ремнем порю.

Дуся вдруг спохватилась, что стоит на крыльце. Они прошли в комнату, где за столом, уткнувшись подбородком в баян, сидел Дусин муж — Анатолий. Он, ухмыляясь, смотрел на Амалию Викторовну.

— Сам товарищ завуч? — спросил он. — Редко у нас бывают такие высокие гости. Очень рады. — И хотя он улыбался, в голосе его трудно было уловить даже намек на радость. — Дуська врет, — сообщил он, — не пороли Тимофея и не будем. А теперь разрешите осведомиться, зачем посетили нас?

Амалия Викторовна сказала, что ее волнует судьба Тимофея, что она хотела познакомиться с его родными, узнать, в какой обстановке он живет. Поняв, что Тимофей ничего не натворил, Дуся обрадовалась, начала хвалить своего двоюродного брата:

— Он ведь неплохой парень — по молодости блажь в голове, а так заботливый, усидчивый. Наука только плохо ему идет, он малоспособный.

Анатолий положил к ногам баян, закурил и, выпустив под потолок облако дыма, резко сказал:

— Затюкали его в вашей школе, гражданочка завуч. Если человеку всю жизнь долбить «ты дурак», он сам начнет думать, что дурее его нет на свете.

Амалия Викторовна обиделась, но решила не выяснять, чем же «затюкали» Тимофея в школе. Однако вместо нее, хотя и не очень искренне, обиделась Дуся:

— Ерунду ты говоришь, Толик, — сказала она, но он взглянул на нее, и Дуся испуганно замолчала.

Амалия Викторовна сидела за столом, положив на колени портфель, и постукивала пальцем по замочку. Чувствовала она себя неловко: боялась Анатолия. Ей хотелось поскорее уйти, и в душе она ужо ругала себя, что пришла сюда.

Анатолий курил, разглядывал ее, как казалось Амалии Викторовне, нахально и презрительно. Она не смотрела в его сторону, но чувствовала его взгляд и никак не могла собраться с мыслями. Она уже почти забыла, зачем пришла в этот дом, и что-то расспрашивала о Тимофее, о том, как проводит он время, нужна ли ему какая помощь, зачем-то предложила даже заниматься с ним дополнительно по русскому языку, а сама все время думала, что уже поздно, что она устала, что дома Маша, наверно, как всегда, не выдоила корову и опять, наверно, разбила посуду. И неожиданно рассердившись и на нахального Анатолия, и на нерасторопную Машу, и на себя за то, что сидит здесь, теряет время, Амалия Викторовна сказала — голос ее прозвучал рассерженно, грубовато: