Конец ночи - [31]
Сеня молча стал натягивать сапоги. Ему совсем не хотелось идти к морю, о котором он думал сейчас почти с ненавистью.
На улице было пасмурно, ветрено. Полусонные, замерзающие мухи густо облепили с подветренной стороны стены домов, но ветер шел уже высоко, сметал поредевшие облака, за которыми ярко открывались бездонные островки синего неба. Афанасий Иванович и Сеня спустились к морю. Тихие, слабые волны плескались у берега и виновата, как наказанная собака, несмело ползли к сапогам. Вдали визгливо кричали, гоняясь за рыбой, мартыны, тарахтели катера. У причалов рыбцеха качались наполненные хамсой баркасы.
— Вон он, наш. Разгружают уже, — сказал Афанасий Иванович, — много сегодня, знать, хамсинки-то. — Он вздохнул, сел на камень. — Ну, иди, походи, а я посижу тут… посмотрю…
Медленно, с деланно безразличным видом брел Сеня вдоль берега, мимо развешанных на жердях сетей, перевернутых баркасов и снующих людей. Ему казалось: все смотрят на него, и он ждал, что кто-нибудь сейчас остановит его, поздоровается, как с равным, начнет расспрашивать, как Сенина бригада спасала вчера сеть. Но никто не подходил к нему, все, занятые работой, отвечали на его приветствия, как и обычно, кивком головы, будто ничего не случилось, будто все было в порядке вещей.
Вокруг него шла обычная, немного крикливая, суетливая, как всегда в дни путины, жизнь. И Сене казалось, что он, толкающийся без дела, лишний, чужой сейчас здесь. Тяжело ступая, он прошел около причала, кивнул головой рабочим, сидящим на ящиках и ожидающим, когда разгрузят баркасы. Среди них было несколько ребят, его сверстников, таких же, как он, учеников.
— А ну-ка, дай сесть, плотва, — грубовато, как старший, сказал он одному, и тот не обиделся, покорно потеснился, чего никогда бы не сделал раньше. — Еще подвинься чуток, — усаживаясь, проговорил Сеня. — Ну, как дела? Много рыбы-то?
Он спрашивал и смотрел на пристань, ища глазами Нину. Но ее там не было.
— Много рыбы-то? — переспросил Сеня.
— Полно, успевай вози, — сказал один из ребят и, помолчав, спросил: — Страшно было вчера-то?
Сеня, давно ждавший этого вопроса, сплюнул, небрежно проговорил:
— А чего? Обыкновенно. Побываете — узнаете… Некогда мне с вами…
Он встал, пошел к причалам, стараясь идти вразвалку, как настоящий рыбак.
Ветер давно уже разогнал облака. Небо было ярко-синее — такое не осенью, а летом бывает в самые жаркие дни, — словно от горизонта к горизонту натянул кто огромный шелковый платок ослепительной синевы, и море отразило его и само стало таким же синим. Только вдали оно серебрилось, блестело, как блестит под солнцем ледяное поле, до боли в глазах. По этой сверкающей глади шли от берега во всю ширину залива аламанные катера-охотники. По их мокрым, лоснящимся бортам до самой палубы вздымались водяные крылья, пенистые и блестящие. И у всех на одинаково высоких носах стоял, смотря в бинокль, человек. Катера шли медленно, над ними неотступно, словно охраняя, кружился самолет, высматривающий косяки рыбы. Воздух гудел от шума и треска моторов. Казалось, это шла развернутым строем, готовая к бою, военная эскадра.
Сеня остановился и стоял, пока катера не скрылись за мысом. Потом засмеялся от непонятной, неожиданно охватившей его радости. И, увидев, что баркас его бригады отходит от причала, побежал, спрыгнул в него.
Он греб с наслаждением, чувствуя, как напрягаются мускулы, и с удивлением замечал, что сегодня ему грести легко, совсем легко.
Берег удалялся быстро, и Сеня вдруг заметил там спускающуюся к причалам Нину. Он махнул ей, сорвав с головы кепку. Нина остановилась, помедлила, словно подумала о чем-то, и, подняв высоко руку, ответила ему.
ТРУДНЫЙ ДЕНЬ
Амалия Викторовна Сутоева возвращалась с лекции, которую она читала в клубе рабочих молочного завода. Лекция называлась «Воспитание детей в семье» и обычно вызывала живой интерес слушателей. Всякий раз, уходя с лекции, Амалия Викторовна испытывала удовлетворение. Она уставала, но усталость была даже приятна ей. Лекции отнимали много времени, сил, но Амалия Викторовна никогда не жаловалась на это. В городе ценили ее энергию, деловитость.
Амалия Викторовна работала завучем второй городской средней школы, но так получилось, что ей пришлось заниматься всеми директорскими делами. Директор школы заслуженный учитель Петр Сергеевич Андросов был человеком старым, больным, писал очерки истории города, мемуары и последнее время не очень вникал во всякие учебные вопросы, целиком полагаясь на добросовестность Амалии Викторовны. Ее он называл «моя благодетельница».
Несмотря на свою энергию, Амалия Викторовна была тихой, застенчивой женщиной. С людьми она разговаривала ласково, вежливо, и, казалось, за всю свою жизнь не приобрела ни одного недруга. Ей было сорок лет, но выглядела она намного моложе. Ее открытое лицо, большие черные глаза, мягкие движения и нежный, задушевный голос сразу располагали к себе. Амалия Викторовна была красива, но не подчеркивала свою красоту никакими ухищрениями косметики, и от этого, может быть, казалась еще привлекательнее.
Сегодня у нее был тяжелый день. С утра вместе с директором школы она несколько часов провела на городской конференции учителей, потом Петр Сергеевич уехал домой, а ей пришлось готовить срочный отчет для отдела народного образования. Но, как нарочно, все время мешали посетители: видимо, перед окончанием четверти родители забеспокоились. Амалия Викторовна поговорила с некоторыми из них, а потом сбежала в директорский кабинет и заперлась там. Отчет она успела составить и отослать вовремя, но на лекцию опоздала. И хотя, как обычно, лекция немного взбодрила ее, Амалия Викторовна все же чувствовала себя усталой. Уже шел последний урок, она могла бы уйти домой, но Амалия Викторовна считала своим долгом оставлять школу позже всех: мало ли что может случиться.
