Конец ночи - [25]

Все время Ольга мучительно думала о матери, о страшной тайне, которую знала и которую, чувствовала, никогда не сможет забыть. Она была почти оскорблена, что отец ни разу не вспомнил о матери, и в тоже время боялась этого. Ей было неловко с ним. Она уже стыдилась за ночное свое откровение, за слезы, которые пролила, стоя на коленях перед раскладушкой. Непонятный, чужой человек ходил по ее комнате, трогал ее вещи, называл дочерью. Вот он взял ее за руку — Ольга окаменела от испуга, — посмотрел ей в лицо, погладил волосы:

— А ты у меня красавица, доченька. Чудно! А я все думал, что ты еще маленькая, с косичками.

Ольга посмотрела ему в глаза, проговорила серьезно:

— Нет, я давно уже не маленькая. Я старая.

Леонид Трофимович покусал губы, сказал:

— И я старый, девочка. Вот ноги по утрам стали ныть: ревматизм. Невеселая история — старость…

Он обнял ее, подвел к зеркалу на стене. Ольга увидела свое молодое, без единой морщинки, гладкое лицо, серые виски отца, глубокую складку вокруг его рта и опустила глаза.

— Я смотрю на тебя, Оленька, и наглядеться не могу. Как же ты похожа на маму!

Ольга невольно отстранилась и, чувствуя, что краснеет, почти с вызовом сказала:

— Нет, на маму я совсем не похожа. Мама была добрая, красивая, смелая… Не надо говорить о маме, прошу тебя, не надо…

Она выбежала на кухню, прижалась носом к окну и съежилась вся, услышав шаги отца. Но он не подошел к ней, постоял в дверях, медленно ушел назад.

Когда Ольга вернулась в комнату, Леонид Трофимович, закинув за спину сцепленные пальцами руки, смотрел в раскрытое окно, слушал шум многолюдной улицы. На подоконнике сидел голубь, вертел красноглазой головой.

Не оборачиваясь к Ольге, отец прошептал:

— Смотри, гость к нам пожаловал. Не спугни.

Голубь скакнул по подоконнику, клюнул горшок со столетником и, засвистев крыльями, улетел. Леонид Трофимович проследил за ним взглядом, обернулся к Ольге. Она увидела его глаза, и ее губы вздрогнули. Печальные, нежные, усталые глаза.

— Оленька, — тихо сказал он, — я тысячу раз представлял себе, как вернусь домой… Я знал — все будет именно так: и солнце, и голубь, и тишина в комнате, и ты, умная, добрая, все понимающая моя девочка, с которой мы будем большими друзьями. Ведь будем, правда?

Он, улыбаясь, взял ее за руки. Столько в голосе его было искренности, ласки, печали, что Ольге стало и жалко его, и мучительно стыдно перед ним.

— Милый, родной мой папка, — сказала она и уткнулась лицом в его плечо.

— Я знаю, о чем ты думаешь, Оленька, — гладя ее по волосам, проговорил он. — Да, я виноват перед мамой, очень виноват.

Ольга подняла голову, посмотрела ему в лицо. И он смотрел на нее грустным, ласковым взглядом.

— Ты любил ее… ту женщину? — шепотом спросила Ольга.

— Наверно, — смотря, в ее глаза, ответил он.

— Она была плохая, да? — еще тише спросила Ольга.

— Нет, она была хорошая, — сказал он. — Это все очень просто и очень сложно, дочка.

Они долго стояли молча, не двигаясь. И вдруг Ольга заплакала.

— Ну не надо, — сказал он, — зачем ты…

— Я дура, папа, я ничего не понимаю. И тебя я не понимаю, — захлебываясь, проговорила она, — ты добрый, ты хороший, но ты странный какой-то… Я ничего не понимаю, ничего… Сколько лет ты был там… ни за что, без всякой вины, а шутишь, смеешься… И вообще, ты будто с курорта вернулся…

— Хорошенький курорт! — Он засмеялся.

— Не смейся, — сказала она. — Кто вернет тебе эти годы, кто?

Он пальцем вытер ей слезы и сказал:

— Мне вернули честь, Оленька. А плакать о прошлом я не хочу, у меня нет времени плакать о прошлом. Жить надо. Работать я хочу. А страдать… Унизительно это — ходить в страдальцах.

Он пристально смотрел на нее, и она покраснела под его взглядом, опустила глаза.

За стеной в комнате соседки гулко старинным звоном забили часы. Ольга испуганно ойкнула — скоро ей нужно уходить.

— Папа, ты же в баню собирался, — воскликнула она, — так иди к своему Аристарху Аристарховичу. Только сними сначала эту свою одежду, смотреть не могу. — Она таинственно приложила палец к губам, полезла под кровать за чемоданом и вытащила аккуратно сложенный темно-синий костюм отца, пролежавший в этом чемодане столько лет. — Вот, надевай. Его еще мама гладила, ждала тебя и чуть ли не каждый день гладила. Надевай и отправляйся, смывай грехи.

Она сказала это без всякой задней мысли, но неожиданно для самой себя уловила в своем голосе упрек и, покраснев, отвернулась. Краем глаза она видела, как отец погладил рукав пиджака, потерся о него щекой и, зажмурившись, покачал головой.

— Роскошный костюм, — сказал он, — неужели я носил костюмы из бостона? — Он надел брюки, которые оказались ему так широки, словно сняты были со слона, и захохотал: — Брюхо! У меня было брюхо?! Нет, не мой это костюм. Не мой. Тащи обратно в зоопарк.

— В какой зоопарк, зачем? Ушить только надо немножко…

— Ничего не надо ушивать. Неси, откуда принесла. Не мой! Не было у меня брюха. Я всегда изящный был, стройный…

— А я говорю, было. Не брюхо, а брюшко. Было. Было! — Ольга смеялась, топала ногой. — Уютное брюшко, мягкое, упругое, как мячик. И я тебя всегда бодала в него. Вот так. — Ольга пригнулась, макушкой ударила отца в живот.