Конец ночи - [13]

Мотя видела: по белой, будто снегом покрытой реке бежал белый речной трамвай. Круглый стадион в Лужниках отражал многочисленными окнами синее небо. На новом двухъярусном мосту, круто выгнувшем свою спину, плыли машины, а под ними, ясно различимый сквозь тускло блестевшие стекла станции метро, полз голубоватый поезд. Розовые стены домов на Фрунзенской набережной блестели, как полированные, и даже бурые башни древнего Новодевичьего монастыря касались сейчас старательно отмытыми. Далекие высотные дома торжественно, как факелы, держали в недосягаемой вышине свои шпили. А дальше, у самого горизонта, дымились трубы заводов, тянулись к небу длинные шеи башенных кранов. Их, этих кранов, было так много, что казалось, они обступили город надежной защитной стеной, как верные солдаты.

«Ничего себе, красиво», — подумала Мотя. Недалеко от нее, у самого края мостовой, остановился красный автобус с надписью «Экскурсионный». «Иностранцев привезли», — констатировала Мотя, и лицо ее стало таким, словно приготовилась она через щелочку в двери подслушать чью-то тайну. Но из автобуса выходили не иностранцы, а обыкновенные русские экскурсанты, и Мотя разочарованно отвернулась. Однако сейчас же снова обернулась: ей показалось, что увидела она чье-то очень знакомое лицо.

Удивительно, из автобуса спрыгнула на землю и остановилась в пяти шагах от Моти Катя Шестеркина. Катя, с которой Мотя училась в одном классе, с которой вместе пришла работать на ферму; они даже соревновались между собой, пока Мотя не надумала уехать в Москву, и Катя никак не могла догнать Мотю: хоть на два литра, а Мотины коровы неизменно давали больше молока.

— Катька! — так, словно звала на помощь, отчаянно крикнула Мотя, и, прежде чем Катя успела обернуться, она уже оказалась в крепких Мотиных объятиях. — Ой, как интересно! — говорила Мотя. — Гляди-ка, где встретились!.. А ты, значит, на экскурсию приехала?

— Ага, вот возят, показывают, — ответила Катя. — А ты чего пропала, писем даже не шлешь?

— А ну их, не люблю писать. — Мотя говорила и разглядывала Катю.

Катя очень изменилась за эти годы и, как определила Мотя, не в лучшую сторону. Она была будто крепко сбитый паренек: лицо обветрилось, погрубело, плечи раздались в ширину, шершавыми, большими стали ладони, и даже походка сделалась тяжелой, мужской. Одета Катя была в новый темный костюм, но костюм этот был и немного старомоден — длинная юбка, жакет с высокими плечами — и узковат. Сразу видно, что приехала Катя из деревни. Рядом с ней в своем крепдешиновом платье, в желтых немецких босоножках, с шестимесячной завивкой Мотя выглядела настоящей горожанкой, и, чувствуя это, она уже смотрела на Катю не то чтобы высокомерно, но слегка покровительственно.

Люди, вышедшие из автобуса, гуськом направлялись через шоссе, к университету за девушкой-экскурсоводом, которая, как заботливая воспитательница детского сада, поминутно оглядывалась назад, грозно призывая их не отставать. Катя глянула им вслед, но махнула рукой.

— Догоню. Рассказывай, как живешь.

— Замечательно живу, — ответила Мотя и, будто давно ждала этого вопроса, сразу торопливо заговорила, захлебываясь от гордости и самодовольства.

Она рассказала Кате об Алексее Сергеевиче, уехавшем в Индию, и об Ольге Ивановне, выступавшей по телевизору, и о знакомых индийцах, и о Вере-бригадире, и даже о доме, в котором живет, самом большом в районе, и о квартире с горячей водой, мусоропроводом, телефоном, и о Леночке, собирающейся лететь на Марс. Говорила она так, словно это именно она, Мотя, выступала по телевизору, ездила в Индию, строила дом и собиралась лететь на Марс, словно это она, Мотя, была хозяйкой квартиры и ей одной оказана честь жить в самом большом доме.

Катя сначала слушала с интересом, а потом облокотилась о розовый гранитный парапет и стала смотреть на Москву.

— Ты о себе расскажи, как ты-то живешь? — спросила она, когда Мотя наконец выговорилась.

— Вот глупая, — искренне удивилась Мотя, — а я тебе про что толкую?

— Значит, ты по-прежнему в домработницах?

— Угу, — радостно подтвердила Мотя.

— А я-то думала…

— Не, я не пошла на производство. Чего там не видела? Ну, а ты как живешь? На ферме все?

— На ферме. — Катя вдруг оживилась, и отчужденное до этой минуты лицо ее подобрело. — Ты помнишь, Мотя, у меня телушка была Партизанка? Ну, такая, с белым пятнышком на лбу? Она, знаешь, теперь рекордистка.

— Да ну, ишь ты! — скорее из вежливости, чем искренне удивилась Мотя. — Замухрышистая такая ведь была…

Моте не очень интересно было все это слушать, хотя и делала она ужасно заинтересованный вид. Ей не терпелось спросить про Саньку Жмыхова, но у нее не хватало духу. Она размышляла, как бы сделать это подипломатичней, но, так и не придумав ничего, изобразила на лице скучающее равнодушие и сказала:

— Санька Жмыхов как-то в Москву приезжал. Видела я его: чудной! Как он там?

— Жмыхов-то? А ты разве не знаешь? Он ведь техникум в Орле окончил, агрономом у нас работает. Его теперь Александром Ивановичем все величают.

— Да ну? — Мотя даже обомлела. — Врешь! — И неожиданно она почувствовала, что очень устала, что давно не ела, что ей зябко. А Катя безжалостно продолжала: