Конец ночи - [12]

Вера шла через двор, таща ведро с раствором цемента. Шла она медленно и в своем грязном ватнике и грязных сапогах показалась Моте такой усталой, грустной, что Мотя от души пожалела ее и даже почувствовала нечто похожее на превосходство: ей, Моте, конечно, живется куда лучше.

Вера увидела Мотю, поставила на землю ведро и спросила:

— Ты чего тут делаешь?

— Да просто так, — ответила Мотя. — Я сейчас свободная, гуляю.

— Красивый дом, а? — спросила Вера, и Мотя уловила в ее голосе грусть.

— Ага, хороший! — ответила Мотя.

Дом ей и в самом деле нравился, хотя тот, в котором она жила, казался ей несравненно лучше: он был самым большим во всем районе, самым высоким — целых четырнадцать этажей! — и Мотя очень гордилась, что живет именно в этом доме. Даже остановка автобусов и троллейбусов называлась в честь Мотиного дома: «Дом преподавателей МГУ».

— Очень мне даже нравится, только этажей маловато.

— Хватит! — Вера засмеялась. — А ты, я вижу, высоту любишь. Шла бы к нам работать, у нас работа и под облаками найдется.

— Ну да еще, — сказала Мотя, — измучаешься тут! Вон какая ты…

— Какая? — удивилась Вера. — Глупая! Мы через неделю уходим отсюда на другую площадку. Вот мне и грустно немножко.

Мотя не поняла, отчего это Вере грустно, но выспрашивать не стала. Да и не поверила она ей: чтобы на такой работе не измучиться — чепуха!

Вера подняла с земли ведро и сказала:

— А ты, правда, приходи к нам работать. У нас весело, хорошо.

Мотя поджала губы, ответила:

— А мне и так неплохо. У каждого своя квалификация.

— Да, у тебя квалификация замечательная, — усмехнувшись, сказала Вера, и, увидев эту усмешку, Мотя рассердилась не только за себя, но и за всю «корпорацию» домработниц.

— А что ты думаешь? — запальчиво воскликнула она. — Домработницы знаешь как сейчас ценятся?

— Ладно, ладно, — примиряюще сказала Вера, — не обижайся. Ну, я побегу, а то девчата заждались.

Она вошла в подъезд дома, а Мотя побрела через двор на улицу. Она обиделась на Веру и жалела, что зашла сюда: только испортила себе настроение. Однако Мотя не умела долго предаваться душевным переживаниям. Так было хорошо вокруг, так празднично светило солнце, зеленели деревья вдоль проспекта, цвели тюльпаны на газонах, что Мотя почувствовала, как отлегло у нее от сердца, и она великодушно простила Веру. Мотя рассматривала витрины, заходила в магазины и, хотя ничего не покупала, деловито спрашивала цены. В магазине электротоваров она долго разглядывала загадочное приспособление, называемое «увлажнитель воздуха». На стене висела черная тарелка, из середины которой бил неиссякаемый водяной фонтанчик. Мотя никак не могла понять, куда же девается вода, и хихикала:

— Чего только не придумают люди!

Наконец ей надоело толкаться по магазинам, и, купив в кондитерской булочку, она села в автобус, который повез ее на Ленинские горы, к университету. Ей еще не скоро идти за Леной, и она успеет осуществить давнее свое желание — покататься на речном трамвае по Москве-реке. Автобус, промчавшись мимо станции метро, въехал за высокую чугунную ограду, на территорию МГУ. Он долго кружил вокруг здания университета, вдоль его неисчислимых садов и аллей.

Когда-то, когда Мотя впервые увидела это уходящее в поднебесье здание, ее охватили тихий восторг, удивление и почтительная робость. Дом этот показался ей самым большим чудом из всех чудес на свете. Теперь Мотя привыкла к этому чуду, как привыкла и ко многим другим чудесам, но все равно каждый раз она с уважением констатировала, что дом, в котором она живет, дом самый большой во всем районе, — карлик по сравнению с этим величественным дворцом, насчитывающим тридцать один этаж.

Мотя выскочила из автобуса, вприпрыжку перебежала шоссе и уже начала было спускаться по гранитной лестнице к набережной, но остановилась. Какой москвич хоть в сотый раз не залюбуется всегда новой панорамой новой Москвы, открывающейся отсюда, с высоты Ленинских гор! А Мотя за пять лет жизни в Москве все больше становилась москвичкой, поэтому и не могла она равнодушно сбежать вниз. Еще пять лет назад Москва пугала ее и шумом своим, и многолюдьем, и огромными домами, и путаницей улиц. Одинокой чувствовала себя Мотя в огромном городе. Часто она испуганно просыпалась и долго ворочалась на скрипучей раскладушке в тесной закопченной кухне, всхлипывала в подушку, вспоминая родную деревню, тишину полей, крики петухов по утрам, веселое мычание колхозного стада и щедрую зелень деревьев. Теперь она не жалеет, что приехала в Москву, но тогда ей казалось, что совершила самую большую глупость в своей жизни, и только упрямство и боязнь показаться смешной удержали ее от возвращения в родной дом. Сейчас деревня так далеко от Моти, что она давно уже перестала писать туда письма, тем более что никого из родных, кроме старшей сестры, которую Мотя не любила, у нее там не осталось.

Давно уже привыкла Мотя к московской толкотне, к шуму улиц и если прежде не видела ничего, кроме беспорядочного нагромождения домов в московском пейзаже, то теперь все больше и больше чувствовала его неповторимую красоту.

Белый круг солнца, прикрытый жидким облаком, висел между Мотей и университетом, солнце вместе с Мотей смотрело на ту сторону реки, где в фиолетовой дымке лежал огромный город. Солнечные лучи, как сквозь решето, по одному просеивались через облако вниз. Вот один зажег золотой купол колокольни Ивана Великого в Кремле, другой ударился о верхушку черной телевизионной башни на Шаболовке и стремительно побежал по ней все ниже и ниже, будто выжигая тончайший кружевной узор. На глазах у Моти башня стала прозрачной, словно сделанной из паутины. И вдруг вспыхнули, загорелись и небо и земля. Мотя даже зажмурилась на мгновение от ослепившего ее света. А когда она открыла глаза, город щедро и радостно играл красками всех цветов и оттенков. Это ветер отогнал облако, и солнце, как огромный прожектор, светило только на тот берег, оставив в тени университет.