Конец игры. Биография Роберта Фишера - [59]

Бобби провели в странный круглый офис размером с небольшую гостиную, расположенный в башне здания с окнами во все стороны. Всё было по-флотски серым: пол, стены, ящики с документами, стол и два стула. Комната еле заметно качалась от ветра, свистевшего сквозь башенные шпили.

Гинзбург, 32-х лет, носил очки в роговой оправе и рано полысел. Любящий рисковать журналист, он раньше работал на журналы «Лук» и «Эсквайр», также был автором двух книг, включая историю линчевания в Америке. Умный и предприимчивый, он говорил громко и быстро с бронкским акцентом, и гордился «сенсационностью» своих материалов. Впоследствии он попал в тюрьму по обвинению в непристойности за публикацию в журнале статьи под названием «Эрос».

Про Гинзбурга знать это нужно не только потому, что его статья, посвященная Бобби, в следующие сорок лет использовалась в качестве источника другими писателями и биографами, но также из-за того, что она отрицательно повлияла на жизнь Бобби и породила в нем вечную подозрительность в отношении журналистов.

При подготовке к интервью Гинзбург прочитал классическую работу Элиаса Канетти «Аутодафе», написанную за восемь лет до рождения Бобби. Героем рассказа, который помог Канетти стать нобелевским лауреатом по литературе, является человек по имени Фишерле, мечтающий стать чемпионом мира но шахматам. После завоевания титула он планирует изменить свое имя на Фишер, и, став богатым и знаменитым, обязательно сошьет себе «лучшие костюмы у лучшего портного» и будет жить в «огромном дворце с настоящими ладьями, конями и пешками».

В статье Гинзбург цитировал Фишера, якобы говорившего, что он станет покупать костюмы, рубашки и ботинки у лучших портных по всему миру и «наймет лучшего архитектора, чтобы тот построил его [мой дом] в форме ладьи… со спиральными лестницами, парапетами и т. п. Я хочу прожить оставшуюся жизнь в доме, построенном в виде ладьи».

Статья, содержавшая и другой провокационный материал, стала сенсацией и послужила основой для многих вопросов, которые Бобби постоянно задавали в разных интервью и годы спустя. Когда вслед за «Харпером» широко читаемый в Англии журнал «Чесс» перепечатал статью полностью, Бобби мертвенно побледнел и закричал: «Эти ублюдки!»

Бобби настаивал, что статья перевирает им сказанное и вырывает цитаты из контекста. Например, он никогда не говорил Гинзбургу, что хочет «избавиться от своей матери». Да, действительно, Регина уехала из дома с маршем мира, встретила мужчину, вышла за него замуж и обосновалась в Англии. Она сказала, что ему, очень независимому подростку, вероятно, лучше будет жить одному; как многие матери, она души в нем не чаяла и постоянно пыталась ему помочь, иногда выходя за допустимые рамки, что его раздражало. Они с Бобби поняли, что, живя один, он сможет вымерять свой жизненный шаг по собственному разумению, но негативная интерпретация Гинзбургом их отношений абсолютно неверна. Бобби и его мать любили друг друга.

Прослушивание пленки и чтение «расшифровки» Гинзбурга интервью могло разъяснить, что говорил тинэйджер, а что — нет, но Гинзбург заявил, что все пленки он «затер». Если так, то это очень странно: большинство профессиональных журналистов сохраняют записи на случай, если их обвинят в клевете или вмешательстве в частную жизнь. Всю правду уже не узнать, но даже если Гинзбург передал дословно всё сказанное Бобби, это очень жестокая журналистика на уровне хулиганства, ведь статья выставляла неопытного тинэйджера необразованным человеком, гомофобом и женоненавистником, что правдой не было.

И до этого случая Бобби относился к журналистам с подозрением. Но статья Гинзбурга вызвала в нем неугасающую бурю и создала недоверие к журналистам, которое он сохранял всю оставшуюся жизнь. Если его спрашивали об этой статье, он переходил на крик: «Я не хочу говорить об этом! Не упоминайте при мне имя Гинзбург!»

Чтобы «изгнать» неприятное послевкусие дела с Решевским и отрясти остатки оскорбительной статьи в «Харпер», Бобби решил уехать из Нью-Йорка и вернуться к тому, что делало его счастливым: Он хотел играть в шахматы — вдали от юристов, без паблисити, без угроз и контругроз. Он принял приглашение сыграть в Югославии на турнире в Бледе — при двадцати участниках и протяженностью в месяц, который обещал стать одним из сильнейших за многие годы. Но к нему требовалось подготовиться, а до его начала оставалось всего три недели.

Обычно Бобби в день пять часов посвящал работе над шахматами: просмотр партий, дебютов, вариантов, окончаний. Затем, конечно, он играл быстрые партии еще пять или более часов у Коллинза или в одном из клубов. Он любил играть блиц, поскольку при таком формате мог применять и оценивать сомнительные или экспериментальные линии за доской. Это обостряло инстинкты и укрепляло веру в себя.

Но игра в международном турнире заявленного калибра вынуждало его потратить гораздо большее время на точный и кропотливый анализ с запоминанием огромного числа вариантов. Он перестал отвечать на звонки, поскольку не хотел, чтобы его отрывали от дела. Отказался от любых проявлений социальной активности, даже если речь шла о шахматном вечере — ему хотелось всё отбросить и остаться с доской один на один. Поэтому он побросал одежду в саквояж, и, не говоря никому, куда он едет, зарезервировал себе номер в бруклинском отделении ИМКА. Во время пребывания здесь он иногда занимался шахматами более 16-ти часов в день.