Конец большого дома - [5]

— Как по-простому? Они по-простому давно уже под кустами наженихались.

— Ты опять за старое. Я говорю, подготовимся в один день, на другой справим свадьбу, на третий попьянствуем, и все. Время дорого.

Баоса согласился с другом, и старики начали договариваться, кто сколько выставит на свадьбу водки.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Холгитон Бельды, высокий, костлявый, с хрустом в пояснице разогнулся, вытаскивая из лодки мешочек с пшеном. К нему подскочил сосед его — маленький, щупленький, как подросток, Ганга Киле.

— Дай помогу! Давай, давай, одному тебе тяжело.

Ганга принял мешочек и отнес подальше от воды, к сыпучим сухим пескам. Оставив там мешочек, он вернулся назад.

— Как ты съездил? Хорошо?

— А как же? О-о, как еще хорошо! Видишь, сколько я муки, крупы привез. Водку тоже привез. О-о, как здорово я ездил! Русские друзья меня встречали, чуть ли не на руках носили, из одного дома в другой водили, водкой поили, наверно, за день я ведро водки выпил.

— А видать, не пьяный, — засомневался Ганга.

— Потому не пьяный, что сильный я на водку, ты же знаешь, мы с тобой много раз выпивали. — Холгитон выволок из лодки другой мешок. — Вот с этим грузом я ехал против течения, обгоняя русскую железную лодку с колесом на заду. Она пыхтит, из трубы черный дым валит, как изо рта дракона, так тужится, я тоже не последний человек на земле — давай нажимать, давай! И обогнал, пока она косу обходила, я протокой обогнал ее.

Ганга отнес и второй мешок.

— А как меня любезно купец Терентий принял, ты даже во сне не увидишь. Он мне сиденье русское на четырех ножках подвинул, и руку пожал, и улыбнулся, не так, как ты улыбаешься, а мягко, хорошо.

Ганга слушал соседа, приоткрыв рот, ощерив желтые мелкие зубы, глаза его совсем запрятались между век. Холгитон, даже не взглянув на него, знал, какое у него выражение лица. Давно они соседи, пригляделись друг к другу. Что ни говори Ганге, будь это приятное или оскорбительное, всегда он скалит зубы в идиотской улыбке, точно так же, как скалит зубы загнанный охотником енот.

— А другого богатого русского ты встретил? Этого, который просит траву косить? — спросил Ганга.

— Как же не встретить? Он даже ночевать оставлял, да я отказался. Ворошилин — богатый человек, одних коров и лошадей у него больше, чем собак у тебя и у меня.

— Траву ему надо нынче косить?

— Надо, обязательно надо, Он приедет сюда.

Ганга помог Холгитону выгрузить мешочки с крупой, мукой, водку, помог ему перетаскать все добро в амбар. Потом они сидели за маленьким низеньким столиком на нарах, пили из крошечных, с наперсток, фарфоровых чарочек разогретую водку.

— У меня достаток в доме, — разглагольствовал Холгитон. — Что мне надо? Много ли надо, мы с женой вдвоем живем, немного этого, немного того — и хватит. Другое дело — большая семья, большой дом, как у Баосы, им надо всего много.

— У них всегда все есть, они, как муравьи, все домой тащат, — сказал Ганга улыбаясь.

— Это хорошо, детей надо кормить, а ты, наоборот, все из дому тянешь…

— Ты меня позвал, чтобы плохое говорить? — оскалил зубы Ганга.

— Пей.

— Пью, пью. Много надо пить, чтобы все забыть.

— Эх, был бы я халада,[10] как отец в старое время, пил бы вместо воды только водку.

— Ты тогда дал бы моим сыновьям денег на тори, и они купили бы себе жен, — подхватил Ганга.

— А что? И дал бы, у меня деньги лежали бы в медных котлах, их было бы больше, чем у болоньского китайца — торговца У, больше, чем у русского купца Терентия.

— Если бы у меня были деньги, я тоже отдавал бы всем. Я такой — нежадный, ты же знаешь меня: как что лишнее появится дома, так меня тянет его вынести оттуда и отдать кому-нибудь, — лепетал Ганга, засыпая на нарах Холгитона.

— Знаю, знаю, потому-то ты и гол и бос, двух взрослых сыновей не можешь женить, вот они и рыщут, как лоси осенью, чужих жен соблазняют. Жени их скорее, а то ноги им обломаем!

— Женю, обязательно… обязательно… пушнину добудем, гори будет… пить, ох пить будем…

— Эх, анда, анда, ты так сыновей пропьешь… Нехорошо мне тебя учить, я намного моложе тебя, но ты пьешь мою водку, потому слушай. Проспись, Ганга, слушай… Я все же староста стойбища, русские меня поставили старостой, потому могу ругать тебя. Проснись!

— Женю, всех женю, и тебя поженю…

Холгитон сплюнул на пол и чарочку за чарочкой стал пить теплую, вызывающую тошноту водку.

— Супчуки, — позвал он жену, — скажи, кто к тебе приходил?

Высокая, костистая, крупная Супчуки медленно поднялась из-за темного очага, подошла к мужу. Глаза ее за толстыми веками зло поблескивали.

— Зачем ты взял меня в жены, если ребенка… — с душевным надрывом, с отчаянием заголосила она. — Я детей хочу, я жить хочу! Я молода, я хочу детей!

— Не кричи, люди услышат, — проговорил Холгитон, сразу трезвея. — Ладно, не спрашиваю.

Холгитон устало прилег на нары и закрыл глаза. Супчуки вернулась к очагу и притихла. В мазанке наступила тишина, прерываемая тонким писклявым храпом Ганги.

Холгитон лежал с открытыми глазами; голова кружилась, но мысли текли по давно проторенному пути, как льдины несутся весной по реке, зажатые с обеих сторон берегами. В доме мертвая тишина… Если бы здесь были дети… Холгитон живет с Супчуки больше десяти лет, в первые годы ему казалось, что он привел в дом бесплодную женщину, и главную вину перекладывал на нее, лечил ее у старушек знахарок, ездил не раз к великому шаману и только позже стал догадываться, что виноват в бездетности Супчуки он сам. Прошло еще несколько лет, и Холгитон с ужасом понял, что он неполноценный человек и ему никогда не иметь своих детей. Какой же это нанай, который не имеет детей! Холгитон всячески скрывал свою беду, много раздумывал над ней, но никак не мог свыкнуться с мыслью, что он бесплоден. Нет, он должен иметь детей!