Конец атамана Анненкова - [8]

- Я не был один. Поздравлений не прислали также атаманы Дутов и Семенов… Но обстановка прояснилась, и… пришлось…

- Что именно?

- Послать поздравления.

- Это сделали все трое?

- Насколько мне известно, да.

Не только переиздания приказов Колчака, но и все другие, собственно анненковские, сочинения, что собрались в отдельном приказном томе, говорили суду о том, что Анненков плыл в общем фарватере контрреволюции, сибирской и несибирской. Он словом и делом утверждал объявленную «верховным правителем всея России» политику беспредельного, а порой и бессмысленного белого террора и даже разъяснял политическое «кредо» Колчака, изложенное в приказе от 5 мая 1919 года: «Правительство идет по пути, указанному адмиралом Колчаком при его вступлении в управление», сказавшему тогда, что он «не пойдет ни по пути реакции, ни по гибельному пути партийности»…

Анненков приказом запретил пьянство в отряде. Но дурнохмельный самогон и после этого лился рекой. Тогда последовал другой приказ: замеченных в пьянстве судить военно-полевым судом не за пьянство, а за неисполнение приказа атамана. Он пытался изводить курильщиков опиума, расстреливал кокаинистов. Крайние меры шли от чувства страха перед растущим напором красных войск.

У красных, по ту сторону фронта, гарантии порядка и законности считались условием победы. Там жила и повелевала страстная ленинская мысль - убеждение: «Чтобы до конца уничтожить Колчака и Деникина, необходимо соблюдать строжайший революционный порядок, необходимо соблюдать свято законы и предписания Советской власти и следить за их исполнением всеми»⁸. Анненковщина же была понятием несовместимым с законом. Нагнетая атмосферу всеобщего страха и трепета, Анненков закрывал глаза на «проделки» подчиненных. «Атаманцы балуют», «атаманцы гуляют» - говорили в народе. И это значило - потеха, злорадное шутовство по поводу страданий человека, нередко трагических по своему исходу.

Для некоторых особей из этого стада смерть постороннего - пастуха, пахаря, жницы, ребенка - уже не была смертью, не печалила, не пугала и даже не останавливала внимания тем, что это была именно смерть, последний вздох, последний взгляд, земля, прах. Она лишь служила им предметом забавы, продолжением и дополнением утех и увеселений, способом управлять другими.

Из всего, что я прочел и услышал об этой стороне дела, я воспроизведу здесь только вот эти слова, эту часть судебного процесса.

Лебонт, полковой артельщик одной из анненковских частей, свидетель: Первая рота рассказывала: «Мы ее повели и утопили. Лезь, - говорим, - в прорубь, а она смеется».

Председательствующий: Не понял, кто смеется?

Лебонт: А женщина, которую повели топить. У нас по ночам всегда топили. Изнасилуют и говорят: «Прыгай в прорубь»… Она думает, что шутят… И смеется.

Духовные категории и ценности не имели в этом мире ни цены, ни своего действительного значения: честное и правомерное то и дело объявлялось здесь преступлением, а преступник выступал законодателем, причем чаще других это делал сам Анненков.

В отряде служил офицером некий Аполлонский, или по-другому - Полло, артист из Одессы. Из той прекрасной Одессы, на бульварах которой начиналось отрочество и юность кадета Анненкова, а под купами дубов и платанов гарцевала его любимая четверка белейших рысаков, увлекая за собой музейную карету Каульбарса.

Анненкову показалось, что Полло большевик.

Была спешно сколочена коллегия военно-полевого суда из пяти человек и назначен день процесса. От суда ожидался назидательный урок страха. Но к собственному своему страху и растерянности военно-полевой суд увидел перед собой голое место. Ни единой улики! Не оставалось другого, как вынести оправдательный приговор. Полло получил георгиевское оружие, которого был лишен при аресте, и направился в казарму.

Наутро, миновав ученого медведя и ординарца, председатель суда поднял полог юрты атамана. Предстояла далеко не безопасная проформа утверждения оправдательного приговора.

Заглянув молча в хвост бумаги, Анненков обмакнул перо в непроливашку.

«Утвердить», - вывел он левее слова «приговор» и тут же добавил: - «Повесить».

Спустя час на пробитой в мураве желтой плешине трое чубатых, приплясывая, уминали вокруг столба с перекладиной свежевскопанную землю, а саженный горнист в черном мундире пронзительно горнил всеобщий сбор.

Оправданный был повешен.

На этом месте я хотел бы сделать несколько пространное извлечение из одной ленинской работы.

Вот оно:

«Я говорю, что это есть экономическая программа, экономическая основа Колчака. Я утверждаю, что тот, кто читал Маркса… кто читал популяризацию Маркса хотя бы Каутским: «Экономическое учение Карла Маркса», тот должен будет прийти к тому, что, действительно, в момент, когда происходит революция пролетариата против буржуазии, когда свергается помещичья и капиталистическая собственность, когда голодает страна, разоренная четырехлетней империалистической войной, свобода торговли хлебом есть свобода капиталиста, свобода восстановления власти капитала. Это есть колчаковская экономическая программа, ибо Колчак держится не на воздухе».