Конец атамана Анненкова - [5]
Анненков рассказывает о себе в тоне старых, изрядно хвастливых олеографий, что в изобилии украшали при царе стены казарм, вокзалов, дворянских, купеческих и офицерских собраний.
После Февраля «доблестным жребием» отряда становится полицейско-охранная служба в Осиповичах, Барановичах, Слуцке, порученная Анненкову личным распоряжением начальника казачьей дивизии князя Мышецкого. Князь Мышецкий терпит крушение, как его терпят все, кто представлял царя и Керенского, и после Октября уже новая - Советская - власть предписывает отряду сдать оружие и убыть в Омск для расформирования.
«Партизанский отряд атамана Анненкова, - читаем в «Колчаковщине», - сопровождаемый двумя броневиками «Красноармеец» и «Бей буржуев!», ушел с фронта в город Слуцк и стал грузиться для отправки в Сибирь. Приказ сдать оружие выполнен не был, и надо было ждать эксцессов…»
В большевистском Омске - ультиматум: доложить о причинах неповиновения, разоружиться немедленно, полно, безоговорочно. И на отказ Анненкова следовать этому требованию - решение Совказдепа (Совета казачьих депутатов): объявить отряд вне закона со всеми вытекающими из этого последствиями.
Подполье. Землянки станции Захламино под Омском. Контакты с контрреволюционной белогвардейской организацией «Тринадцать».
Кажущаяся сплоченность отряда оборачивается междоусобицей, развалом. Казакам чужда окопная жизнь на родине, они открыто и тайно разбредаются по домам, поступают в красные полки. Чтобы отвести полную катастрофу, Анненков лихорадочно ищет «настоящего подвига». Ночью во главе горстки своих молодчиков предпринимает лишенный опасности налет на войсковой казачий собор в Омске и, завладев так называемым «знаменем Ермака», уходит в Прииртышские степи.
Из болот и туманов Полесья, терзаемого немцами, он вышел с казачьей сотней. В Омске и под Омском сотня «съежилась» до размеров эскадрона и полуэскадрона, а в степи стала ватажкой «о пяти конях». Поддержанная кулацко-атаманской верхушкой Прииртышья, она пополнилась, развернулась и к началу мятежа белочехов - это уже отряд в двести головорезов.
Бои в составе колчаковских войск на Верхне-Уральском фронте, усмирение чернодольских и славгородских крестьян в Сибири, полицейская служба в Семипалатинске, царствование на землях Семи рек… Отряд становится полком, дивизией, армией. Нарождаются полки драгунские, кирасирские, егерские, части голубых улан и черных гусар, но в этом нет и тени отзвуков Бородино или Грюнвальда. Это - усмирение. Только усмирение. Усмирение и расправа.
В Одессе кумиром пятнадцатилетнего кадета Анненкова был командующий войсками барон Каульбарс, поражавший обывателей великим множеством орденов, осанкой завоевателя, старинной чернолаковой каретой, запряженной, по обыкновению, в четверку белейших рысаков, в которой он то и дело появлялся на приморских улицах.
Тогда, в первую русскую революцию, в народе ходила сатирическая песенка о Каульбарсе, требовавшем «самых решительных действий оружием» против восставших:
Жил в лесу свирепый бирс,
А в Одессе Каульбарс.
Дикий барс людей съедал,
Каульбарс в людей стрелял.
Барсу пуля суждена,
Каульбарсу - ордена.
Кадет стал двойником Каульбарса. Как и барон, он стрелял теперь в людей, в тех же людей - рабочих и крестьян.
Ленин писал:
«Расстрелы десятков тысяч рабочих… Порка крестьян целыми уездами. Публичная порка женщин. Полный разгул власти офицеров, помещичьих сынков. Грабеж без конца»>4…
Это - о Колчаке и Деникине.
И, конечно же, об Анненкове, - хотя и не прямо - постоянно ходившем в орбите верховного правителя.
Болдырев удостоверил это на суде не очень твердо. Зато с потрясающей силой прозвучало изобличение з рассказах тех, кого убивали и не убили, кто принес в суд знаки телесных и душевных ран.
Перед судом - Ольга Алексеевна Коленкова, пожилая крестьянка, свидетельница. Из-под линялого ситцевого платка - серо-седая прядь над серым лицом с бугристым шрамом через всю щеку. Она говорит медленно, трудно:
- Белые убили у меня двух сынов. Одному было двадцать два, другому пятнадцать. Меня взяли живую. Привязали к конскому хвосту.
- За шею? - спрашивает председательствующий.
- За ногу. За левую. Я успела ухватить детишек, и лошадь поволокла в сторону камышей. Запалилась, стояла два раза… Оборвали всю спину до костей… Потом кто-то отвязал меня, и я услышала: «Иди за нами». Я поняла: повели кончать. Привели в камыши, я перекрестилась, легла. Если бы это было днем, может быть, и прикончили меня, но это была ночь, ничего не видно… У одного ребенка, у мальчика, руку отрубили, на жиле держалась, так он и умер потом в больнице.
- Сколько ему было лет?
- Два годика, а второму четыре. Второму перебили спинку. Сейчас он горбатый.
- Чем били вас?
- Не помню, была без памяти. Потом, когда очнулась, услышала команду, застучали брички, и все уехали в город. Приехали санитары. От меня уже несло гнилым. АЛу-жики говорят: «Пойдем к доктору, пусть он сделает что-нибудь, потому как женщина никуда не годится. Загнила». Приходят санитары, давай обрезать мясо гнилое на шее, на спине, а потом всю забинтовали и отправили в Сергиополь. Выходит начальник, спрашивает санитаров: «Что, родственницу привезли?» Ему подали записку от доктора. А меня положили в больницу Пролежала два месяца. Спину и шею вылечили, а вот мальчику моему руку так и не могли вылечить. Умер он…
